– Ну и прекрасно! Учитесь… Зачем уступать другому то, что тебе выгодно или приятно? Ведь хотя и говорят, что все люди – братья, однако никто не пробовал доказать это метрическими справками…
– Уж будто вы именно так думаете?
– А чего ради я говорил бы не так, как думаю?
– Знаете, ведь человек всегда немножко рисуется, кто бы он ни был…
– Не пойму я, чем вызвал у вас такое недоверие ко мне!.. – пожал плечами этот волк. – Уж не тем ли, что дал вам хлеба и чаю? Так я сделал это не из братских чувств, а из любопытства. Вижу человека не на своём месте, и хочется знать, как и чем его вышибло из жизни…
– И мне тоже этого хочется… Скажите мне: кто и что вы? – спросил я у него.
Он пытливо посмотрел на меня и, помолчав, сказал:
– Человек никогда точно не знает, кто он… Нужно спрашивать у него, за кого он себя принимает.
– Хотя бы так!
– Ну… думаю, что я человек, которому в жизни тесно. Жизнь узка, а я – широк… Может быть, это неверно. Но на свете есть особый сорт людей, родившихся, должно быть, от Вечного жида. Особенность их в том, что они никак не могут найти себе на земле места и прикрепиться к нему. Внутри их живёт тревожный зуд желания чего-то нового… Мелкие из них никогда не могут выбрать себе штанов по вкусу, и от этого всегда не удовлетворены, несчастны, крупных ничто не удовлетворяет – ни деньги, ни женщины, ни почёт… Таких людей не любят: они дерзновенны и неуживчивы. Ведь большинство ближних – пятачки, ходовая монета… и вся разница между ними только в годах чеканки. Этот – стёрт, тот – поновее, но цена им одна, материал их одинаков, и во всём они тошнотворно схожи друг с другом. А я не пятак, – хотя, может быть, я семишник… Вот и всё!
Он говорил, скептически усмехаясь, и мне казалось, что он сам не верит себе. Но он возбуждал во мне жадное любопытство, я решил идти за ним, пока не узнаю, – кто он? Было ясно, что это так называемый «интеллигентный человек». Их много среди бродяг, все они – мёртвые люди, потерявшие всякое уважение к себе, лишённые способности к самооценке, и живут лишь тем, что с каждым днём своей жизни падают всё ниже в грязь и гадость; потом растворяются в ней и исчезают из жизни.
Но у Промтова было что-то твёрдое, стойкое. Он не жаловался на жизнь, как это делают все.
– Ну что же? Идём? – предложил он.
– Идём!
Согретые чаем и солнцем, мы пошли берегом реки вниз по её течению.
– А вы как добываете пропитание? – спросил я Промтова. – Работаете?
– Ра-аботаю? Нет, я до этого не охотник…
– Но как же?
– А – вот увидите!
Он замолчал. Потом, пройдя несколько шагов, стал насвистывать сквозь зубы какую-то весёлую песню. Глаза его уверенно и зорко оглядывали степь, и шагал он твёрдо, как человек, идущий к цели.
Я смотрел на него, и желание понять, с кем я имею дело, сильнее разгоралось во мне.
…Когда мы вошли в улицу села, к нам под ноги бросилась маленькая собака и с громким лаем стала вертеться вокруг нас. При каждом взгляде на неё она, пугливо взвизгивая, отскакивала в сторону, как мяч, и снова бросалась на нас, ожесточённо лая. Выбегали её подруги, но они не отличались таким усердием: тявкнут раз-два и скроются. Их равнодушие, кажется, ещё более возбуждало рыжую собачонку.
– Видите, какая подлая натура? – сказал Промтов, кивая головой на ревностную собаку. – И ведь лжёт она, понимает, что лаять не нужно, она не зла – она труслива, но – желает выслужиться перед хозяином. Черта чисто человеческая и, несомненно, воспитана в ней человеком. Портят люди зверей… Скоро наступит время, когда и звери будут такими же неискренними, как вот мы с вами…
– Благодарю, – сказал я.
– Не на чем. Однако мне нужно пострелять…
На его выразительном лице явилась скорбная мина, глаза стали глупыми, весь он согнулся, сжался, и лохмотья на нём встали стоймя, как плавники ерша.
– Надо обратиться к ближнему с просьбой о хлебе, – объяснил он мне своё превращение и стал зорко смотреть в окна хат. У одной хаты под окном стояла женщина, кормя грудью ребёнка. Промтов поклонился ей и просительно сказал:
– Ненько моя! А дайте ж странним людям хлеба!
– Не прогневайтеся! – ответила женщина, окинув нас подозрительным взглядом.
– Чтоб у тебя в грудях спёрло, суча дочка, – сурово пожелал ей мой спутник.
Женщина взвизгнула, как ужаленная, и бросилась к нам.
– Ах вы…
Промтов, не двигаясь с места, смотрел ей в лицо своими чёрными глазами, и выражение их было дико и зловеще… Баба побледнела, вздрогнула и, что-то пробормотав, быстро пошла в хату.
– Идёмте, – предложил я Промтову.
– А вот подождём, пока она вынесет хлеба…
– Она вышлет на нас мужа с вилами.
– Много вы понимаете, – скептически усмехнулся этот волк.
Он был прав, – женщина явилась перед нами, держа в руках полкаравая хлеба и солидный шматок сала. Молча и низко поклонившись Промтову, она просительно сказала ему:
– Пожалуйте, возьмите, человече божий, не гневайтесь…
– Спаси тебя боже от злого ока, от ворожбы и трясци!.. – внушительно напутствовал её Промтов. И мы пошли…
– Послушайте, – сказал я, когда мы были уже далеко от хаты, – что это у вас какой странный… чтобы не сказать более, способ прошения?
– Самый верный… Если на бабу стрельнуть хорошенько глазами – она примет за колдуна, испугается и не только хлеба – всю мужнину «кишеню» целиком отдаст. Для чего мне просить и унижаться пред ней, когда я могу приказать? Я всегда думал, что лучше вырвать, чем выпросить…
– А не случалось, что вам вместо хлеба…
– По шее давали? Нет. Сунься-ка ко мне! У меня, батенька, есть с собой магическая бумажка – стоит мне её показать мужику, и он – раб мой… Хотите, покажу?
Я держал в своих руках эту довольно грязную и измятую бумажку и видел: это было проходное свидетельство, выданное Павлу Игнатьеву Промтову, высланному административным порядком из Петербурга, для следования из Астрахани в Николаев. На бумажке была печать астраханского полицейского правления и соответствующие подписи, – всё как следует…
– Не понимаю! – сказал я, возвращая этот документ в руки собственника. – Каким это случаем вы, высланный из Петербурга, следуете из Астрахани?
Он рассмеялся, всей своей фигурой выражая сознание своего превосходства надо мной.
– А очень просто! Подумайте – меня высылают из Петербурга и, высылая, мне предлагают выбрать – за известными исключениями – место жительства. Я называю. Курск, скажем к примеру. Являюсь в Курск, иду в полицию… Честь имею представиться! Курская полиция не может принять меня любезно: у неё своих хлопот – полон рот. Она предполагает, что пред ней ловкий мазурик, если от него не могли избавиться по силе и при помощи статей закона, а должны были, для его искоренения, прибегнуть к административным мерам. И она всегда рада сбыть меня куда-нибудь – хоть в омут головой! Видя её затруднения, я прихожу к ней на помощь. «Так как, говорю я, я сам избирал место жительства, то не пожелаете ли вы, чтоб я и ещё раз избрал его?» Они рады скачать меня с шеи. Я и говорю, что готов уйти из круга их попечения о неприкосновенности личностей и имущества, но мне, за мою любезность, следует дать на дорогу. Они дают рублей пять, десять, больше и меньше, смотря по настроению и характеру, – всегда дают с удовольствием. Лучше потерять пять целковых, чем приобрести в лице моём лишнее беспокойство, – не так ли?
– Может быть, – сказал я.
– Да уж – именно так! И они снабжают меня бумажкой, совершенно не похожей на паспорт. В различии же этой бумажки с паспортом и заключается её магическая сила. На ней написано: «Адми-ни-стра-тивно высланному из Пе-те-рбу-рга»! Я показываю её старосте, который, по обыкновению, глуп, как пень, он в ней ни дьявола не понимает. Он боится её: на ней печати. Я говорю ему: «На основании этой бумаги ты
