фронте.
– Дело в том, что вообще репертуар, – говорил он, облизывая губы, отчего слова звучали невнятно, говорил он, поглядывая исподлобья на товарищей, думал:
«Черти…»
Автор стоял пред ним, тщательно протирая пенснэ кусочком замши, и требовательно слушал; режиссёр что-то быстро шептал комику, героиня, свернув роль свою тугой трубкой, тихонько хлопала ею о ладонь левой руки; среди сцены стояла Лидочка, озабоченно доставая что-то из своей сумки, – герою показалось, что она старается засунуть руку в сумку по локоть, он тоже вдвинул руки свои глубоко в карманы брюк, догадываясь:
«Вероятно, успела наябедничать…»
Автор протёр пенснэ, осторожно насадил его на переносье крупного, красноватого носа и с терзающим спокойствием чего-то ждал. Быстрым шагом, вывёртывая колени, подошёл режиссёр, виновато говоря:
– Мы здесь, Павел Фёдорович, немного поспорили…
– Да? – произнёс автор.
– Да. Гронский находит, что новые пьесы…
Но тут герой преодолел своё смущение, решительным жестом он сорвал с головы шляпу, взбил пальцами волосы и заговорил несколько громче, чем того требовала физическая близость автора к нему.
– Да, я действительно нахожу… не могу скрыть… Но, прежде всего, я прошу извинить меня, если я резко…
Автор милостиво приподнял белые брови свои и чуть-чуть наклонил голову.
– С некоторого времени я настроен раздражённо, – очень трудный сезон, новые пьесы, масса работы…
– Вот, – сказал комик.
– Я и говорил вообще о новых пьесах…
– Именно, – подтвердил комик.
– Что же в них нового? Любовь и смерть, смерть и любовь. Ново здесь только одно: обнажённость темы, так сказать. Получается странное впечатление: люди говорят только о любви и смерти.
– Но не умеют ни любить, ни умирать, – негромко подсказала героиня, неожиданно чувствуя себя в положении матери, которая боится, что сына её ударит чужая рука, и потому спешит сама нашлёпать его.
– Темы иного порядка: честолюбие, стремление к успеху, страсть к приключениям и наживе, месть и многое другое – отодвинуто в сторону. Совершенно забыт человек, которому хочется счастья, и как будто нет на земле людей, жаждущих радости. Современный репертуар слишком суживает и упрощает жизнь…
Автор слушал внимательно, и это очень усиливало красноречие героя. Он говорил, всё возвышая голос, и ему казалось, что мысли его текут весенними ручьями. Он сделал паузу, глубоко вздохнув, и тотчас же в щель его речи полился холодно мягкий голос автора:
– Я читал и помню статейку, которую вы цитируете с такой завидной точностью…
– Статейку? – спросил герой, переступив с ноги на ногу и взмахивая шляпой. – Почему вы думаете, что статейку?
– Она была напечатана после премьеры моей пьесы «Фальшивая монета», и я даже сохранил её, хотя вообще не сохраняю рецензий. Потом я познакомился с автором её, – это молодой человек из тех, которые слишком спешат заявить о своём несогласии со всем тем, что сделано до них…
Автор говорил спокойно, даже как бы неохотно, и спокойно было его благообразное лицо. Но героиня знала эту искусно сделанную, прозрачную пустоту его красивых глаз, знала гибкое и разнообразное красноречие его взгляда. И, глядя сквозь подкрашенные чёрным удлинённые ресницы, она подумала, вздохнув:
«Так говорил он, собираясь сказать мне обидное…»
– Я – не читал, – смущённо начал герой, но комик, отстранив его движением плеча, заговорил плавной речью привычного просителя:
– Нам, знаете, хочется поиграть с радостью, – с горем-то мы уже наигрались досыта. Вы – талант, вы, так сказать, архитектор, строитель, – что вам стоит показать нам радости какие-нибудь, ну, хоть маленькие, малюсенькие! Мы бы разыграли их и людей научили бы ценить маленькие радости…
– Чтоб возбудить жажду радостей больших, – любезно подсказал автор, улыбнулся в бороду и тотчас же стёр улыбку ладонью. – Я понимаю вас: вы считаете возможным перевоспитать старого охотника на зайцев в смелого охотника на львов. Но, знаете, уж если кто привык стрелять дробью…
Безнадёжно пожав плечами, автор снова обратился к герою:
– Я думаю, что, читая такие статейки, не следует забывать о вечной распре отцов и детей… – Вздохнув, нахмурясь, он неохотно добавил: – И о Сыне человеческом, который так безуспешно пытался заменить закон отца, закон борьбы, – законом любви.
Герой сердито мял в руках шляпу, режиссёр, посреди сцены, подпрыгивал пред Лидочкой, чему-то поучая её, а она внимательно чистила апельсин; комик свёртывал третью папиросу, скучно и назойливо юродствуя:
– Бо-ольшой успех имело бы в наши дни что-нибудь светленькое, весёленькое…
– Да, да, – разумеется! Это – выгодно и для литератора. Весёлые рассказы и демократические принципы очень выгодны: демократия даёт наибольшее количество покупателей книг.
«Какой он чужой. Какое усталое лицо у него», – думала героиня, обнимая взглядом представительную фигуру автора. С недоумением, почти с испугом она чувствовала, что в ней возникает вражда к нему, вражда, которую она считала давно изжитой, угасшей. Ей хотелось остановить нарастание этой вражды, но в то же время она вспоминала, как однажды – когда она, полураздетая, сидела на коленях его, он сказал, зевнув:
«Да, любовь, это очень много! Но если вспомнить, что это – всё, чем платят человеку за жизнь и смерть…»
Зевок обидел её больше, чем слова; такие слова она называла «репликами чёрта», и они почти не задевали её.
А теперь её обижало это излишнее чувство враждебности к нему, и, чтоб сразу подавить его, а также чтоб помочь смущённому герою, она вдруг заговорила быстро и горячо:
– Здесь говорили о пределах искусства…
Автор изумлённо приподнял брови, спрашивая:
– Разве? О пределах?
– Я не так выразилась. О произволе искусства, о его… как это сказать? Ну, – о его праве, что ли, о праве авторов подчёркивать мрачные стороны жизни, о том, что романисты, драматурги фиксируют внимание зрителей, читателей на фактах зла, горя, страдания, что каждый из вас коллекционирует только пороки людей…
Она старалась не давать исхода чувству вражды, а чувство это, вскипая, подкатывалось к горлу, проникало в слова. Автор ещё более разжёг его, небрежно заметив:
– О произволе? Лидия Александровна поняла смысл беседы несколько иначе. Она сказала…
– Насплетничала, – пробормотал герой, усмехаясь. – Я так и знал…
– Мы говорили о том, что современные писатели создают свои произведения из дешёвого материала, из того, что всем надоело. Так громко кричали о необходимости преодолеть действительность, о независимости вдохновения художника и – что же? Он, Гронский, правильно сказал – достигли только обнажения темы любви и смерти.
– В этом вы и видите произвол? – спросил автор.
– Не только в этом, – вмешался герой; торопливые слова героини казались ему недостаточно ясными, и он сам хотел говорить. Но подскочил режиссёр, находя, что пора выступить в роли примирителя между тем, кто создаёт, и теми, которые протестуют; за ним воздушно двигалась Лидочка, и что-то задорное светилось в её немножко подкрашенных глазах. Подпрыгнув к автору, режиссёр, обильно жестикулируя, начал:
