сумела и тихонько улыбнулась, говоря:
- Смешная я какая... ровно пьяная...
Илья бросил на неё одеяло, поправил подушку под головой её и хотел уйти в магазин, но она беспокойно заговорила:
- Посиди со мной! Я боюсь одна... мерещится мне что-то...
Он сел на стул рядом с нею и, взглянув на её бледное лицо, осыпанное кудрями, отвернулся. Стало совестно видеть её едва живой. Вспомнил он просьбы Якова, рассказы Матицы о жизни Маши и низко наклонил голову.
В доме напротив пели в два голоса, и слова песни влетали через открытое окно в комнату Ильи. Крепкий бас усердно выговаривал:
Рра-ззо-очарован-ному чу-у-ужды...
- Вот я уж и засыпаю, - бормотала Маша. - Хорошо как у тебя... поют... хорошо они поют.
- Н-да, распевают... - угрюмо усмехаясь, сказал Лунёв. - С одних шкуры дерут, а другие воют...
И н-не м-мог-гу пре-да-ть-ся вновь...
'Р-раз и-и-и-и...' - Высокая нота красиво зазвенела в тишине ночи, взлетая к высоте легко и свободно...
Лунёв встал и с досадой закрыл окно: песня казалась ему неуместной, она обижала его. Стук рамы заставил Машу вздрогнуть. Она открыла глаза и, с испугом приподняв голову, спросила:
- Кто это?
- Я... окно закрыл...
- Господи Исусе!.. Ты уходишь?
- Нет, не бойся...
Она поворочала головой по подушке и снова задремала. Малейшее движение Ильи, звук шагов на улице - всё беспокоило её; она тотчас же открывала глаза и сквозь сон вскрикивала:
- Сейчас... ох!.. сейчас...
Стараясь сидеть неподвижно и глядя в окно, снова открытое им, Лунёв соображал, как помочь Маше, и угрюмо решил не отпускать её от себя до поры, пока в дело не вмешается полиция...
'Нужно через Кирика действовать...'
- Просим, просим! - вырвались из окон квартиры Громова оживлённые крики. Кто-то хлопал в ладоши. Маша застонала, а у Громова опять запели:
Пар-ра гнедых, запр-ряжённых с зар-рёю...
Лунёв почти с отчаянием замотал головой... Это пение, весёлые крики, смех - мешали ему. Облокотясь на подоконник, он смотрел на освещённые окна против себя со злобой, с буйным негодованием и думал, что хорошо бы выйти на улицу и запустить в одно из окон булыжником. Или выстрелить в этих весёлых людей дробью. Дробь - долетит. Он представил себе испуганные, окровавленные морды, смятение, визг и - улыбнулся с дикой радостью в сердце. Но слова песни невольно лезли в уши, он повторял их про себя и с удивлением понял, что эти весёлые люди распевают о том, как хоронили гулящую женщину. Это поразило его. Он стал слушать с большим вниманием и, слушая, думал:
'Зачем это они поют? Какое веселье в эдакой песне? Вот выдумали, дураки! А тут, в пяти саженях от них, живой замученный человек лежит... и никому о муках его не известно...'
- Браво! Бра-во-о! - разнеслось по улице.
Лунёв улыбался, поглядывая то на Машу, то на улицу. Ему уже казалось смешным то, что люди веселятся, распевая песню про похороны распутницы.
- Василий... Василич... - бормотала Маша.
Она заметалась на постели, как обожжённая, сбросила одеяло на пол и, широко раскинув руки, замерла. Рот у неё был полуоткрыт, она хрипела. Лунёв быстро наклонился над нею, боясь, что она помирает; потом, успокоенный её дыханием, он покрыл её одеялом, влез на подоконник с ногами и прислонился лицом к железу решётки, разглядывая окна Громова. Там всё пели - то в один голос, то в два, пели хором. Звучала музыка, раздавался смех. В окнах мелькали женщины, одетые в белое, розовое и голубое. Илья прислушивался к песням и с недоумением думал, как они, эти люди, могут петь протяжные, тоскливые песни про Волгу, похороны, нераспаханную полосу и после каждой песни смеяться как ни в чём не бывало, точно это и не они пели... Неужто они и тоской забавляются?
А каждый раз, когда Маша напоминала ему о себе, он тупо смотрел на неё и думал, что будет с нею. Вдруг зайдёт Татьяна и увидит её... Что ему делать с Машей? Он чувствовал себя так, точно угорел. Когда он захотел спать, то слез с подоконника и растянулся на полу, рядом с кроватью, положив под голову пальто. Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на земле, а вокруг неё стоят белые, голубые и розовые барыни и поют над ней. И когда они поют грустные песни, то все хохочут не в лад пению, а запевая весёлое, горько плачут, грустно кивая головами и вытирая слёзы белыми платочками. В сарае темно, сыро, в углу его стоит кузнец Савёл и куёт железную решётку, громко ударяя молотом по раскалённым прутьям. По крыше сарая кто-то ходит и кричит:
- И-лья, И-лья!..
А он, Илья, лежит тут же в сарае, туго связанный чем-то, ему трудно поворотиться, и он не может говорить...
- Илья! Встань, пожалуйста...
Он открыл глаза и узнал Павла Грачёва. Сидя на стуле, Павел толкал ногой его ноги. Яркий луч солнца смотрел в комнату, освещая кипевший на столе самовар. Лунёв прищурился, ослеплённый.
- Слушай, Илья!..
Голос у Павла хрипел, как после долгого похмелья, лицо было жёлтое, волосы растрёпаны. Лунёв взглянул на него и вскочил с пола, крикнув вполголоса:
- Что?
- Попалась!.. - тряхнув головой, сказал Павел.
- Что такое? Где она? - спросил Лунёв, наклоняясь к нему и схватив его за плечо. Грачёв пошатнулся и растерянно проговорил:
- По-осадили в тюрьму...
- За что? - громким шёпотом спросил Илья.
Проснулась Маша и, вздрогнув при виде Павла, уставилась в лицо ему испуганными глазами. Из двери магазина смотрел Гаврик, неодобрительно скривив губы.
- Говорят... у какого-то купца... украла бумажник...
Илья толкнул товарища в плечо и молча отошёл от него.
- Помощника частного... по роже ударила...
- Н-ну, конечно, - сурово усмехнувшись, сказал Илья. - Коли уж в острог, так - обеими ногами...
Поняв, что всё это её не касается, Маша улыбнулась и тихо сказала:
- Меня бы вот в острог...
Павел взглянул на неё, потом на Илью.
- Не узнаёшь? - спросил Илья. - Машу, Перфишки дочь, помнишь?
- А-а, - равнодушно протянул Павел и отвернулся от Маши, хотя она, узнав его, улыбалась ему.
- Илья! - угрюмо сказал Грачёв. - А что, если это она для меня постаралась?
Лунёв, немытый и растрёпанный, сел на кровать в ногах Маши и, поглядывая то на неё, то на Павла, чувствовал себя ошеломлённым.
- Я знал, - медленно говорил он, - что эта история добром не кончится.
- Не слушала меня, - убитым голосом сказал Павел.
- Во-от! - насмешливо воскликнул Лунёв. - В том всё и дело, что она тебя не слушалась! А что ты сказать ей мог?
- Я её любил...
- А на кой чёрт она нужна, твоя любовь?
Лунёв начал горячиться. Все эти истории - Павлова, Машина - возбуждали в нём злобу. И, не зная, куда направить это чувство, он направил его на товарища...
- Всякому хочется жить чисто, весело... ей тоже... А ты ей: я тебя люблю, стало быть, живи со мной и терпи во всём недостаток... Думаешь, так и следует?
