– И все-таки предлагаешь мне надеть яркое платье – и украшения!
– Я не предлагаю, а приказываю.
– Вильгельм, я не могу подчиниться тебе. Это день памяти моего деда.
– Ладно, хватит глупостей. Одевай яркое платье – и без разговоров! Сегодня мы обедаем на людях.
– Вильгельм, тринадцатое января я всегда проводила в уединении.
– Ты будешь перечить мне?
– Вильгельм, я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь, но только не это. В день казни моего деда мы всегда соблюдали траур.
– Не заставляй меня слушать всю эту чепуху. Я требую, чтобы ты оделась, как подобает для обеда в общественном месте.
После его ухода вернулись служанки. Они застали ее расстроенной, готовой расплакаться.
– Ну, что на сей раз? – взглянув на миссис Ленгфорд, прошептала Анна Трелони. – Какое новое злодейство задумал этот тиран?
Миссис Ленгфорд, жена священника, приехавшего в Голландию вместе с Марией, уже давно служила у принцессы и полностью разделяла ту неприязнь, которую Анна Трелони питала к Вильгельму.
– Он хочет показать, кто здесь хозяин, вот и все, – сказала она.
– Ваше Высочество, что случилось? – спросила Анна.
– Мне нужно переодеться. Принесите голубое платье и драгоценности.
– Но ведь сегодня тринадцатое января, Ваше Высочество.
– Принц желает, чтобы я обедала на людях и не портила им настроение своим траурным нарядом.
Анна Трелони и миссис Ленгфорд переглянулись и сокрушенно вздохнули.
Мария сидела подавленная, пища вызывала у нее отвращение; блюда ставили на стол и убирали нетронутыми. Вильгельм поглядывал на нее критически.
Как он мог? – думала она. Так грубо оскорбить память их деда – такого же ее предка, как и его. Все знали, что прежде она всегда проводила этот день в трауре, и он, хоть и не соблюдавший всех положенных церемоний, никогда не мешал ее скорби.
После обеда он сказал, что вечером они пойдут в театр.
– Ты тоже пойдешь? – спросила она.
– Я же сказал – мы вместе.
– Но ты ведь не любишь театр.
– Зато ты любишь.
– Люблю – но не в такой день.
– Ладно, я сказал – значит, идем.
Этот вечер имел для него огромное значение. Весь мир должен был понять, что он отрекся от политики Божественного Права, которая стоила жизни его деду и которой следовал Карл, а в будущем собирался следовать Яков.
Вильгельм хотел, чтобы все англичане знали: он стоит за протестантскую Англию и за Англию, управляемую королем в сотрудничестве с парламентом.
Поэтому он не видел необходимости предаваться скорби по человеку, придерживавшемуся противоположных взглядов.
После того январского дня Мария уже не могла вернуться к прежнему веселью. Еще никогда не была она так несчастна, как в это время. Ей казалось, что она всегда будет помнить чувства, испытанные за столом, а позже – в театре, где каждая реплика, звучавшая со сцены, причиняла ей страдание.
Все это было как танцы в пасхальную неделю.
Об этом узнает ее отец, думала она. Ее отец! Что произошло с их семьей? Она понимала, что должна любить и почитать Вильгельма, но порой это давалось с трудом.
Монмут попытался ее утешить.
– Ты слишком серьезно относишься к жизни, – сказал он.
– А ты – нет?
– Я – нет.
– Иногда у меня складывается другое впечатление. Особенно в последнее время.
– Сейчас-то?.. Да, кажется, в моей жизни наступает переломный момент.
Он бросил на нее пылкий взгляд, и Мария подумала, что вот так же Джемми смотрел на очень многих нравившихся ему женщин. Тем не менее она была тронута.
Когда они танцевали, она пыталась улыбаться, но все-таки не могла избавиться от грустного чувства. Было что-то нереальное в этой странной перемене, произошедшей в ее жизни, – она понимала, что долго так продолжаться не может.
– Джемми, – спросила она, – ты еще побудешь в Голландии?
