густым месивом людей, каждый из которых стремился хоть разок ударить лавочника или урядника, высоко взлетел чехол револьвера с хвостиком и был пойман длинной рукой Сераха. Две берёзы стояли перед избой Белкина, вечерний ветер срывал с них листья, жёлтые бабочки кружились над людьми. Прислонясь плечом к стволу берёзы, ласково глядя, как бьют, Серах раскачивал револьвер на ремне. Христина, стоя рядом, заботливо предупредила:
– Взгляни, не заряжен ли? Я намедни сказала Дуняше вынуть заряды-то. Они в барабанчик такой вденуты, шесть… – Говорила она спокойно, как будто не слыша и не видя, что творится кругом её. Нестерпимо режущими ухо голосами отчаянно выли бабы, уговаривая мужей идти, бежать домой. Мужики, отталкивая их, лезли в драку, точно пьяные.
– Да уйди от греха, чё-орт!
– Убивают ведь…
– Господи! Что будет?
– На каторгу захотелось, чертям…
– В самом деле, не убили бы, – сказала Христина, глядя куда-то через головы людей. – Поди-ка, останови…
Раскачиваясь больше, чем всегда, Серах шагнул к свалке и, хватая людей за шивороты, за руки, обнаруживая большую силу, начал разбрасывать их:
– Будя, будя! Учи, да не переучивай, а то ещё дурее станут.
– Ограбили, разорили! – заорал в лицо ему растрёпанный мужик, страшно выкатив налитые кровью глаза.
В стороне тощий подпасок Костяшка, притопывая, точно собираясь плясать, горячо говорил что-то пятку парней. Старуха мать дёргала его за подол рубахи и ныла:
– Не лезь, Коська, в чужое дело, Христа ради! Уйди-и… Пропадёшь! Христинушка, ты – разумная, отговори их, поджечь чего-то хочут!
Становилось тише, крестьяне разбились на мелкие кучки. Яркая заря осеннего вечера горела в небе, облака поплыли торопливей, сыровато-тёплый ветер втекал с поля в улицу, гуще падал жухлый лист с деревьев.
У крыльца лавочки, упираясь руками в ступени, завалив корпус назад, тяжело дыша, сидел урядник в мундире с надорванным воротником, оторванными пуговицами. Без очков, опухшее, измазанное кровью, запылённое лицо его стало совсем чёрным и слепым. Он икал, кашлял, плевал кровью и слёзно вскрикивал:
– Закон накажет. За казенные вещи… Револьвер украли… отняли, это – разбой! Не беспокойтесь… За казённую вещь строго взыщут…
Первые пьяными явились на улицу братья Плотниковы – Митрий, семь лет работавший батраком у попа, весёлый, маленький мужичок, отличный певец и знаток церковной службы, и коренастый благообразный Василий, известный в крае охотник, тоже певун, неуёмный пьяница, как и брат его. Шли они обнявшись, налаживались петь и мешали друг другу, не соглашаясь, какую песню начать. Остановясь перед урядником, Митрий плюнул под ноги ему, помолчал, глядя на лысую голову брата, и звонким тенорком затянул:
– «Тело злобы богопротивное отроцы божествении обличиша».
Брат, кивнув головой, рявкнул:
– «Явите, вопия, тело мое…»
– Врёшь, – сказал Митрий, – это из другого ирмоса…
– Сам врёшь…
К ним подошёл Серах, пошептался, посмотрел на Сашуру и сказал ему:
– Ты чего выставил себя на посмеяние? Иди к старосте в избу. Иди-ко! Можешь?
Урядник молча встал на ноги, пошёл, держась в тени. Трое мужиков, посмотрев вслед ему, вошли в лавку, а какая-то женщина тревожно закричала на всю улицу:
– Эй, эй, глядите-ко, Серёжка-то…
Лавку опустошили с невероятной быстротой. Всё, что можно съесть – воблу, окаменевшие баранки, какие-то рыжие железные пряники – честно собрали в три корзины для общего пользования. Плотниковы и Серах нашли пять четвертей водки, торжественно вынесли всё это за околицу на берег Юлы, и человек сорок расположились цыганским табором для пира. Но уже сильно стемнело и явилась потребность в огне. Тогда кто-то предложил для костра разобрать крыльцо лавки, парни живо сбегали, разобрали, оказалось мало, сняли ворота, прихватили для растопки несколько связок лаптей.
До полуночи всё съели, выпили, мирно и благодушно, без ссор, без обид, посидели у огонька ещё некоторое время. Братья Плотниковы согласно и вполне к месту запели было «Мира человеча обновление», но дальше не пошло – у Василия загорелась штанина. Некоторые уже уснули, другие разбились на группы, и в одной из них однопятый Трофим Лобов, не очень пьяный, сокрушённо и угрюмо говорил:
– Ошиблись маленько. Не надо было имущество трогать.
– Это – верно. Бить – можно, а разорять – нельзя.
– То-то и оно.
Лобов помолчал и догадался:
– А водка ещё должна быть где-то.
– У Дуняши наверно есть.
– Дуня, скажи правду!
– Под клетью у Белкина ищите, – сказала Авдотья. – Ведь я у него беру, а не сама водку-то делаю.
Грузчик встал и пошёл в деревню, странно втыкая в землю изуродованную ногу. За ним, покашливая, увязался какой-то маленький мужичок, а оставшиеся трое благоразумных деловито начали вспоминать ход событий.
– Кто первый Сашуру ударил?
– Будто Серёжка.
– Не-ет, не он!
– Тогда Плотников.
– Который?
– Васька.
– На Василье не отыграемся, его губернатор на охоту выписывает.
– Лобов драться любит…
– Н-да, он – любит.
В стороне от этой группы сидели Христина, Костяшка, Авдотья и двое парней, над ними возвышался Серах. Седалищем ему служил пень, вымытый весенней водой, похожий на огромного паука. Тыкая в воздух чубуком трубки, Серах гудел:
– Рассказать – просто, доказать – трудно, вот что! Доказывает цифра, число. Без числа ничего нельзя понять.
– В людях? – спросил Костяшка.
– И в людях. Один – есть один. Это – не число.
– Воры люди, – вставила Христина, достав из-под подола юбки бутылку, оглядываясь и наливая водку в чашку без ручки. – Либо воры, либо нищие.
Серах взял чашку из руки её, подул на водку, выпил, курнул и сказал:
– Не осуждай! И воры и нищие – на дешёвку живут. Без радости.
– Это – врёшь. У воров – радость есть, – сердито возразила Христина. Серах махнул на неё рукой.
– Брось! Не всегда пляшут от радости.
– Не понимаю я разговора вашего! – с досадой и тоскливо заговорил Костяшка. – Люди вы умные, а загадками играете. Говорили бы просто. А то понять ничего нельзя.
Христина, позевнув, предостерегла его:
– Понимать не торопись, а то ошибёшься в понятии.
– Такая скука – удавился бы, ей-богу! – напористо продолжал Костяшка. – Даже хлеб есть скушно. Живёшь, как чиж в клетке. Ещё летом ничего, а вот зима подходит. Волкам позавидуешь…
– Иди в город, – сказал Серах. – Помаешься там, ну с пользой для ума.
