башням, к узким прорезям, служащим окнами, к темницам с решетками на прорезях. И здесь, в этом строении томится ее отец, ее любимый отец.
Тюремщик повел ее по винтовой лестнице и отпер толстую дверь. Маргарет оказалась в камере с каменными стенами и каменным полом, а потом забыла обо всем, потому что отец с улыбкой шел ей навстречу.
Мег вгляделась в его лицо и обратила внимание, как отец побледнел, как запали глаза. Он изменился. И все же… сохранил способность улыбаться, притворяться веселым, хотя ему наверняка не весело.
– Мег… родная моя Мег!
– Папа! – Она целовала его, стискивала в объятьях. – Папа, ну как ты? Что они с тобой сделали? Ты похудел, борода свалялась, одежда… Ой, папа-папа… Что мне делать? Что делать?
– Будет тебе, – сказал он. – Садись, Мег. Тюремщик мой – человек добрый. У меня есть табуреты… Ко мне многие добры, дочка. Мой добрый друг Бонвизи… он присылает вина и мяса… и мне позволено делить камеру с моим добрым Джоном Бочонком, он заботится обо мне. Как видишь, обходятся со мной неплохо.
Маргарет попыталась улыбнуться.
– Ну, Мег, а как вы? Ты выглядишь недурно. Слегка загорела. Как мои дорогие сыновья и дочери? Поддерживай у них хорошее настроение, Мег. Ты же умеешь.
– Хорошее настроение! – воскликнула она. – Папа, давай не притворяться. Не будем обманываться, говорить: «Это окончится», так как знаем, что окончиться это может только одним способом, и ты отвергаешь этот способ.
– Милая дочь, давай поговорим о чем-то другом.
– Не могу. Что я скажу детям?
– Возможно, тебе придется говорить с ними о смерти. Тогда представь им смерть прекрасной. Освобождением для красоты, для радости, для счастья, каких нет на земле. Скажи, что человек, мнящий себя в этой жизни богатым, спит, и когда смерть разбудит его, он поймет, как беден. Скажи, что те, кто страдает от несправедливости, должны надеяться. Пусть благотворные надежды смягчат твои страдания, Мег. Человек, ставший стяжателем, которого распирает гордыня, надменно относящийся к своим придворным, не всегда будет таким. Когда-нибудь он сравняется с нищими. А что из даров жизни сравнится со смертью? Ты поймешь, что тот, кто в жизни вызывает страх, в смерти не вызовет ничего, кроме смеха. Мег, Мег, воспрянь духом, не горюй, то, что постигнет меня, ждет нас всех. Мой дух готов покинуть свою оболочку. Не все ли равно, кто ее разобьет? Возможно, король. Возможно, королевские министры. Возможно, королева.
– Папа, не говори о королеве. Когда я слышу о ней, мою душу заполняет ненависть. Я вспоминаю, как мы впервые услышали про нее, тогда она казалась просто легкомысленной девицей. Я тогда не понимала, что она нечестивая распутница, будущая убийца святых.
– Оставь, Мег! Не говори о ней плохо. Лучше пожалеть ее, чем осуждать. Откуда мы знаем, к каким страданиям она, бедняжка, может прийти?
– Папа, я не стану ее жалеть. Ни за что. Если бы не она, ты был бы с нами дома в Челси как раньше. Как я могу жалеть ее? Как могу не проклинать?
– Мег, у тебя должна быть жалость. Я слышал, королева весело танцует при дворе; и может, в этих танцах она будет пинать наши головы, как мячи, но, Мег, возможно, вскоре ее бедная голова покатится в том же танце.
– Папа, какое имеет значение… что угодно, если ты вернешься к нам. Не мог бы ты…
– Нет, Мег, я знаю свой долг.
– Но что случится с тобой?
– Увидим.
– Милорд епископ Рочестерский тоже в Тауэре.
– Тюремщик сказал мне. Я знал, что мой близкий друг Фишер не изменит долгу.
– Папа, монахи из Чартерхауза отказываются признавать короля главой Церкви.
– Мои добрые друзья? Именно этого я и ждал от них.
– Папа, а разве справедливо… законно сажать тебя за это в тюрьму? Что ты совершил? Отказался подписать эту присягу и только. Значит, по закону человека можно лишить за это свободы?
– Закон, Мег, это желание короля. Прискорбно, что христианского государя так бесстыдно развращают лестью и бесхребетный совет, готовый потакать его капризам, и слабое духовенство, лишенное твердости неизменно держаться своего вероучения.
– Папа, но неужели это стоит такой жертвы? Не мог бы ты… принять присягу… и навсегда порвать с придворной жизнью? Жить с нами… с семьей… до конца дней. У тебя есть библиотека… дом… все, что ты любишь. Папа, ты уже не молод. Ты должен быть дома, с сыновьями и дочерьми, с женой.
– Уж не явилась ли ты разыгрывать искусительницу? Нет, мистресс Ева, на эту тему мы говорили не раз и не два. Я сказал тебе, что если б мог удовлетворить короля и вместе с тем не оскорбить Бога, то никто не принял бы этой присяги охотнее, чем я.
– О Господи, – воскликнула Маргарет, – тюремщики идут сказать, что мне пора. Папа… когда я еще увижу твое лицо?
– Не падай духом, Мег. Уверен, что скоро.
Обняв его, она увидела на его щеках слезы. И подумала: «Мой приход не ободрил его, а расстроил».
Алиса получила дозволение навестить Томаса.
