угадывается, как угадывается легкий румянец под тонкой кожей.
Ты, кажется, покраснела, йомфру Кристин?
Да, потом шли продажные женщины, они все шли и шли, Тунсберг во времена ярла привлекал продажных женщин, он и сейчас их привлекает. Шли горожане, шли торговцы, шли жены торговцев и всякий другой люд, все шли и шли. Почтенные матери семейств с покрытыми головами, которые всегда осуждали своих ловких веселых сестер, забывших о женском долге, шли теперь с ними в одном шествии, приветствуя ярла Эрлинга! В нем шли все мужчины и женщины Тунсберга, многие бонды из окрестных селений тоже явились сюда, дабы приветствовать самого могучего в стране человека, Эрлинга Кривого.
Наконец он сошел на берег.
Мы со Сверриром стояли совсем близко, он прошептал мне:
— Ты не видишь здесь никого из людей сборщика дани Карла?
— Нет, — ответил я. — Разве они не в Нидаросе?..
Мы снова поднялись на гору и там остались. Время шло, никто нами не интересовался, не спрашивал о нас, у нас не было ни имен, ни известности. В начале вечера мы решили пойти в монастырь Олава, надеясь встретить там монаха Бернарда.
— Йомфру Кристин, мой добрый друг, монах Бернард из Тунсберга, научил меня, что душа человека гораздо глубже, чем нам кажется в юности, и мой суд над людьми со временем стал мягче того, каким я сужу самого себя.
— Господин Аудун, я радуюсь, что эти ночи в Рафнаберге позволят мне позаимствовать немного от твоей мудрости. И мягкость, с какой ты относишься к людям, смягчит мое отношение к тебе.
Я, Бернард,—монах из Премонтре, настоятель монастыря Олава в Тунсберге…
В далекой юности, когда жажда женщины еще терзала мою земную плоть, я чаще, чем следовало, припадал к тому дивному сосуду, прекрасным носителем которого является каждая -женщина. Тогда я еще не знал, что окажусь здесь, в стране норвежцев, и буду возносить свои молитвы в этом жалком Тунсберге. Однажды утром у себя на родине я подлил яда в чашу моего брата и вышел из комнаты. С бьющимся сердцем я ждал, что он осушит ее. Тогда-то Бог и наказал меня. Мой брат не осушил чашу, он заснул прежде, чем успел поднести ее к губам. Так он стал счастливым обладателем женщины, которую любили мы оба, а я— братоубийцей, хотя мой брат не умер, но остался живым мне укором, даже не подозревая, какой опасности он подвергался. Тогда-то Бог и наказал меня.
У меня на родине есть монашеские ордена менее строгие, чем тот, который я выбрал. Но я испытывал радость, когда кнут ласкал мое обнаженное тело. Я не спал последние ночные часы перед рассветом, а потом вставал со своего ложа и позволял страданиям приблизить меня к Богу. Иногда меня охватывало буйство, я кричал, истязая себя, кричал и истязал, пока не падал в беспамятстве и меня не уносили мои братья во Христе. Но Бога я не обрел.
Потом я приехал в Тунсберг. Здесь должны были строить церковь и монастырь, и выбор пал на меня, потому что я был самый твердый и строгий в моем ордене. Я был храбрее других, когда сек в наказание свою обнаженную спину и казнил суровыми словами каждого, кто уступал мне по возрасту и достоинству. Я приехал сюда и научился говорить на этом странном, певучем языке, узнал людей, тишину их сердец и некрасивые желания, которые порой одолевали их. Но кто знал меня, всегда скрывавшегося за покровом тяжелого спокойствия?
Меня, монаха Бернарда, истязавшего себя кнутом каждую неделю и каждый день поста хлеставшего себя так, что братьям приходилось на руках уносить меня в мою келью. Они не подозревали, что в моей келье, отгороженный от недостойных, в одиночестве с тем, что они принимали за слово Божье, я читал красивейшие песни и прелестнейшие предания, которые рассказывали не столько о небесной любви, сколько о земной.
В этом небольшом торговом городе в стране норвежцев что-то пришлось мне по душе. Гора, что отвесно встает над морем, откуда мне видны люди и их жизнь на этой земле. Когда между соотечественниками и братьями снова и снова вспыхивают раздоры, все победившие в сражениях приходят ко мне, чтобы услышать мои слова и получить мою поддержку, а часто мою руку и мой меч. Но я отказываю всем. У меня хватает для этого силы. За мной стоит церковь, за мной стоит моя могучая страна, лежащая далеко от Тунсберга.
Я хорошо помню тoт вечер, когда меня позвали к ярлу Эрлингу, уже немолодому отцу конунга Магнуса. Я пошел, но не преминул сказать, что счел возможным покинуть свой монастырь и посетить его, человека мирского, исполненного зла, лишь из почтения к его преклонному возрасту. По отношению к Богу и ко мне с стороны ярла, человека, привязанного к земле, крови и оружию, было бы пристойней явиться с повинной головой в молельню монастыря. Ярл поднял голову и посмотрел на меня. Он не опустил глаз, но часто моргал, он не ударил меня и не позвал стражу. Он обуздал свой гнев, молчал, но ему явно было не по себе. Я без приглашения сел за стол напротив него.
Ярл был немногословен, некрасив, голова у него сидела криво, он заслуженно получил свое прозвище. Он начал рассказывать мне о походе в Йорсалир, о свом желании увидеть места, где жил и страдал наш Спаситель. Я позволил себе прервать ярла и спросил, много ли добра он привез домой. Он опять взглянул на меня, лицо его вспыхнуло огнем, я был бледен, глаза наши встретились, у меня за спиной была сила, у него— тоже. Я быстро сказал, чтобы опередить его:
— Как ты знаешь, государь, церковь тоже имеет много добра, на мой взгляд, даже слишком много. В этом смысле мы все одинаковые грешники, и мы, живущие в тиши монастыря, и ты, живущий среди шума сражений и мирской суеты.
Лицо у него смягчилось, он глубоко вздохнул и осенил себя крестным знамением. Я не стал повторять его жест. Наконец он сказал:
— Я уже старый человек.
— И тебя ждет смерть, — согласился я.
Он вздрогнул, лицо у него снова вспыхнуло, одно мгновение казалось, что он вскочит и вцепится в меня. Но он опять обуздал себя и сказал:
— Ты прав, дорогой Бернард, и кто может знать, где воин, подобный мне, встретит смерть, которая приведет его на строгий суд Бога?
— Мягким этот суд не будет, государь.
С каменным лицом он сказал:
— Я могу встретить смерть и на море и на суше, могу утонуть в волнах, и никто не узнает, где лежит мой прах. Но в любом случае душа моя пойдет на Великую Встречу с Богом и вознесенные за меня молитвы могут сделать мою судьбу легче или тяжелее. Поэтому до того, как умру, я должен найти людей, которые станут молиться за меня. Хочу, чтобы за меня молились все священники во всех торговых городах Норвегии. В Нидаросе уже есть такой, как только я умру, он начнет молиться за упокой моей души. В Бьёргюне тоже есть, а теперь я хочу, чтобы такой человек был и в Тунсберге. Будешь молиться за мою душу, Бернард? Я дам в дар тебе и твоему монастырю три усадьбы, одну в Сэхейме и две в Рэ. И когда я умру, в церкви святого Лавранца здесь в Тунсберге у меня будет отдельный престол. И там ты будешь молиться за мою душу.
Он замолчал, я вперил в него взгляд, словно вбил гвоздь в киль корабля. Теперь я видел, что его переполняет что-то более сильное, чем тревога, я бы назвал это страхом. Страхом не перед клинком и, главное, не перед болью, которую испытывает человек, когда клинок входит в его плоть. Нет, это был страх перед тем, что он удивительно точно определил словами—Великая Встреча. Он боялся.
— Государь, — сказал я, — твои слова мало подействовали на меня, а на Бога и того меньше.
Он вскочил, я протянул руку и заставил его сесть. Сказал, что священника он, конечно, найдет, и даже хорошего священника, который будет рад получить свой алтарь и знать, что его дело— всего лишь молиться за умершего ярла. Но мои молитвы не продаются за
