стоявшую поблизости. Это была жена ярла Биргитта, тетушка Сверрира, если только они оба действительно были из того рода, на принадлежность к которому претендовали.
Близко они так никогда и не познакомились.
Мы прожили в Бьяльбо до Нового года, а потом сразу отправились в Хамар в Вермаланде.
Когда мороз вгрызается тебе в сердце и кровь цепенеет в жилах, ты начинаешь ненавидеть того, кто идет впереди тебя… Он идет и идет, несмотря на бешеный ветер, ты видишь его темные, широкие плечи, они излучают силу, которую ты ненавидишь, заставляют тебя зажмуриваться, чтобы не видеть их, но ты все равно видишь. Он идет впереди, вынуждая идти и тебя, наступает ночь, потом — день, и он заставляет тебя идти сквозь буран. Ты уже не различаешь дороги, он тоже, вы долго идете берегом большого озера, которое еще не замерзло. Кто-то сказал, что оно называется Вэнерн. Волны омывают берег, но теперь озеро исчезло, и дорога, и тропа — все исчезло. Исчезло в метели, темноте и ветре, который вынуждает тебя согнуться. На тебе были башмаки, теперь их нет, на тебе был плащ, его унес ветер. Ты жевал кусок мяса, он замерз у тебя во рту, ты что-то сплюнул, что, слюну или лед? Ты сплюнул кровь. А плечи идущего впереди заставляют идти вперед и тебя — нет ни усадьбы, ни людей, а теперь нет и дороги. Но надо идти дальше.
Ты думаешь: можно напасть сзади и всадить в него нож… Эта мысль соблазняет тебя, ты идешь позади и ты зарежешь его, ты идешь за ним до вечера, слышишь, что он что-то кричит, но не разбираешь слов. Он кричит что-то о ночлеге, но здесь негде найти ночлег, плечи идут, идут, и над вами воет и вопит ветер, вас прижимает к земле сплав ветра, снега и темноты. Ты уже не видишь плечей идущего впереди. Глаза замерзли, ты не видишь больше ни человека, ни его плечей. Но ты угадываешь впереди темную фигуру и знаешь, что этот человек заставляет тебя идти вперед, несмотря на буран. И ты хочешь крикнуть ему, задыхаясь от ненависти: Сын конунга, ты дерьмо!.. Сын конунга, ты дерьмо!.. Пламя святой Девы Марии горит у тебя перед глазами, заставляет идти вперед, обжигает лицо и не дает закрыть глаза. Ты падаешь и встаешь, падаешь и, шатаясь, бредешь дальше за человеком в буране. Он больше не человек. Может быть, он Бог? Нет, нет, не Бог, он дьявол, заставляющий тебя идти сквозь буран. На землю падает дерево, оно могло бы раздавить вас, его сокрушил ветер, но всемогущий Бог пощадил вас. О святая Дева Мария, святая Матерь Божья, избави нас от этой ночи! Но человек идет дальше. У тебя был кусок мяса, теперь его нет, ты глотаешь кровь, потом уже и не глотаешь ее, у тебя во рту она превратилась в лед. Но ты идешь дальше.
Брезжит день, вы идете вперед, сгущается ночь, вы идете вперед. Где-то же должна быть усадьба, но ее нет, ни человека, ни волка, который мог бы растерзать вас и избавить от страданий. Но плечи впереди тебя продолжают идти навстречу ветру. Это не твои плечи и не Бога, это плечи дьявола, в этих сильных, широких, сердитых, негнущихся и несдающихся плечах дьявола воля человека. И она заставляет его идти вперед, несмотря на буран.
Ты ползешь, и он тоже ползет, ты падаешь, и он тоже падает. Но поднимается и идет дальше, ползет дальше, дальше, скоро уже рассвет, только бы перестал снег. Нет больше дня, нет ночи, лишь кровавый свет перед глазами и одна мысль в голове: всадить нож в плечи, идущие впереди. Но у тебя нет ножа. А ветер такой, что сильнее уже и не бывает, в твоей крови, в груди, в сердце воет ветер, и даже Дева Мария не может подарить покой страдальцам. Он падает.
И снова поднимается, и трясет тебя, чтобы ты проснулся, он ползет дальше, и ты ползешь за ним. Он поворачивается и что-то кричит, но никто, ни ты, ни Дева Мария не можете разобрать, что он кричит, обращаясь к ночи. Потому что день уже кончился. Он падает.
И ты падаешь, тогда он подползает к тебе и нажимает большим пальцем тебе на глаз, ты кричишь, вскакиваешь и бьешь его, вы боретесь в снегу, ты чувствуешь, как лед начинает таять, ты тратишь последние силы. Он подхватывает тебя, и вы рядом бредете дальше. Дальше, рядом, ты плачешь и говоришь, сам этого не сознавая: Конунг дерьмо! Он тоже кричит: Конунг дерьмо! И смеется — это конунг смеется над дерьмом, а дерьмо — над конунгом. Вдруг он вырастает перед тобой и хочет тебя раздавить, но это не он, а его плащ которым он укутывает тебя, лед в тебе тает и замерзает снова. И вы идете дальше, все дальше. Но теперь он молчит.
Больше нет ни ночи, ни дня, нет ничего, только воющий над землей ветер. И ноги, они идут, идут и идут. Наступает утро, и вы находите постоялый двор.
В низком очаге горит огонь, перед огнем, согнувшись, сидит женщина, она молится… Я открываю глаза и вижу, что она похожа на святую Деву Марию, снова закрываю глаза и мне чудится, что она похожа на Рагнфрид из монастыря на Селье, которая посыпала волосы золой и носила на руках сына, точно щит. На меня капает что-то теплое, к моим губам прикасаются чьи-то пальцы и раздвигают их. Чей-то голос кропит мои уши словами, слова капают и капают, словно вода с сосульки. Я прошу поесть. Встаю на колени и прошу поесть. А голос каплет, каплет: Ты получишь поесть, но надо подождать, подождать, подождать. Теплые руки опять прикасаются ко мне и заставляют открыть рот. Что- то каплет мне в рот, и я млею.
Тут есть еще кто-то, я это чувствую, но не знаю кто. Если у женщины, что согнувшись молится перед горящим очагом, в волосах зола, значит это Матерь Божья, святая Дева Мария. Если она лежит, распростершись, под мужчиной, если она его страстная возлюбленная, значит, это Рагнфрид из монастыря на Селье. Она кропит меня словами, ласковыми и теплыми, они полны смирения грешницы и жара женщины, Она наклоняется надо мной и что-то вливает мне в рот. Раньше на мне была одежда, теперь ее на мне нет. Кто-то поворачивает меня, закутывает в овчину, нагретую у огня. И я засыпаю. Но сквозь тепло и сон каплет ее нежный голос, я ловлю отдельные слова, и они, как жемчужины, остаются в моем ноющем сердцем, прощенном теми, кого я любил, но обидел…
Женщина говорит о Сесилии, она смеется… О какой Сесилии она говорит? Еще она произносит имя Святой Девы, и эти имена сливаются воедино, как солнце и ветер сливаются воедино жарким днем, и можно лениво дремать под высоким, поющим деревом. Ее голос полон нежности и светлой сдержанной силы, он полон доброты, идущей от Бога, которая не может иссякнуть. Здесь есть еще один человек, я не знаю его, он бьется в бреду, она ласково обнимает его и он успокаивается. Погружается в забытье, как и я, а когда я вскоре просыпаюсь, — днем или ночью, не знаю, — во мне опять поет ее голос:
Сесилия…
Теперь я лучше вижу ее, чем раньше: волосы у нее в золе, когда-то она, наверное, была хороша собой, теперь — нет. Она кропит меня словами, которые я знаю, от них пахнет знакомыми воспоминаниями: Сигурд, Сигурд из Сальтнеса… Ее голос опять пропадает в темноте, и я забываюсь. А когда прихожу в себя, она все еще поет о Сигурде и Сесилии, своей прежней повелительнице и хозяйке, о немирье в стране и о людях, которые явились в монастырь на Селье. В меня текут красота и мед. Двумя пальцами она открывает мне рот и вливает в него молоко с медом. Она поет мне о Сигурде, который отправил ее с сыном в более безопасное место, о пути странницы по дальним лесам, о страданиях, о дорогах, пройденных в страданиях по этим лесам. И о Сесилии. О Сесилии, несвободной жене могущественного человека и о ее великодушном молодом сердце, об этой изгнаннице и рабыне, величавой, как Бог. Она поет и об этом постоялом дворе, жалком прибежище путников, о постоянно горящем огне, о молящемся сердце, о пути к женщине, которую принудили стать наложницей могущественного человека, о рабыне высокого происхождения. И она поет о Боге.
Здесь есть кто-то еще, я его не знаю.
Она поет о Деве Марии, о Сесилии и о Боге.
