в лицо Смита.
— Чего ты хочешь? — спросил он. Ему не казалось странным то, что он разговаривает с призраком. Напротив, ему легче было пережить весь этот кошмар, разыгрывая из себя сумасшедшего, разговаривающего с собственными видениями. Но мысль о том, что все это происходит в действительности, была ему совершенно невыносима.
“Я пришел, чтобы предупредить тебя. Еще не слишком поздно”.
— Не слишком поздно? Для чего именно?
Призрак приблизился, но движения его были очень странными. Смит не шагал, а его фигура как бы плавно перетекала из одной точки пространства в другую, как будто все его тело состояло из текучей протоплазмы, облеченной тонким и мягким кожным покровом. Кеннели хотел попятиться, но за его спиной было окно. Стекло хрустнуло и растрескалось под давлением его тела, еще немного, и оно могло бы разбиться.
“Тебе нельзя идти этой дорогой дальше, — нашептывал ему голос, — еще не слишком поздно. Посмотри, какую цену я заплатил”.
— Ты не Смит, — убежденно сказал Кеннели тоном, в котором слышались истерические нотки. Кеннели сам испугался своего голоса. — Смит никогда не стал бы предостерегать меня. Никогда и ни от чего.
“Я никогда не был твоим другом, — признался призрак Смита. — Но теперь все изменилось. Весь мир изменился, Кеннели. Время лжи миновало. Я сам предрешил свою гибель, это произошло давно. И я за все заплатил дорогой ценой. Моя жизнь была смертью, а наказанием то, как я жил. Посмотри!”
Призрак снова приблизился, и Кеннели больше не мог вынести этого. Он закричал и шесть раз подряд выстрелил из своего пистолета. Он стрелял, пока у него не кончились патроны. Выстрелы гремели в гулком коридоре, словно канонада. Все пули поразили цель. Смит стоял слишком близко, и Кеннели просто не мог промахнуться. Пули вошли в его лицо и поразили сотни крохотных существ, составляющих его.
Меняющие свои очертания руки Смита медленно поднялись и закрыли простреленное лицо. Ладони и голова слились в одну дрожащую бесформенную массу, а затем руки снова опустились, и Кеннели увидел все то же лицо в целости и сохранности. Насекомых было слишком много, может быть, миллионы.
Что имел в виду Смит, говоря о расплате за свою жизнь? Может быть, этой расплатой являлось то, что он должен был теперь пережить смерть сто тысяч раз?
“Не делай этого, измени ход своей жизни, не ходи туда, — продолжал Смит. — Ты заплатишь за все свои дела, и даже за то, чего ты не сделал. Ты не представляешь себе, что такое смерть. Прошло не только время лжи, но и время пощады и прощения. Тебе нельзя больше преследовать Са-лида и его спутников, иначе твоя участь будет в миллион раз хуже моей. Оставь их в покое!”
— Но почему? — воскликнул (или скорее прохрипел) Кеннели. Казалось, что сердце сейчас разорвется у него в груди. Он ощутил странную тяжесть в висках. Жизнь была для него невыносимой, почему он до сих пор не умер?
“Потому что Салид — тот, кто будет судить тебя”, — ответил Смит. Он повернулся и начал медленно удаляться. Через пару метров его поглотила темнота, царившая в глубине коридора. Кеннели еще долго стоял и тупо смотрел в том направлении, где исчезло это ужасное видение.
Наконец он бросил взгляд на пол, туда, где стоял призрак Смита. Там валялись десятки насекомых с оторванными лапками, искалеченными хитиновыми спинками и крылышками. Но одно из этих крохотных созданий еще было живо, оно судорожно сучило передними лапками, а его микроскопические челюсти лихорадочно открывались и закрывались. Кеннели подошел и раздавил насекомое, топнув ногой с такой силой, на которую был только способен.
Этим он помог Смиту искупить еще одну стотысячную часть его вины.
В конце концов их водителю все же удалось справиться с управлением машины, и хотя фургон подрагивал, он все же двигался довольно плавно, а мотор больше не ревел, как раненый зверь. Салид успел переговорить с шофером, но так тихо, что Бреннер не разобрал слов. Хотя, впрочем, он не особенно вслушивался в их разговор. Бреннер и Йоханнес сидели на неудобной скамье в одинаковой позе — чуть нагнувшись вперед, опустив головы и плечи и уперевшись локтями в колени. Каждый из них был погружен в свои мысли.
Ритмичное покачивание фургона начало навевать на Бреннера сон. Его веки отяжелели, и ему стоило больших усилий не закрыть глаза и не задремать. Но соблазн погрузиться в темные волны сна с каждой секундой становился сильнее.
В глубине души Бреннер не мог не удивляться, что в такой ответственный момент его тянет в сон. Бреннер тряхнул головой, быстро заморгал глазами, чтобы прогнать сонливость, и медленно глубоко вздохнул. В машине было очень холодно, и ледяной воздух помог ему сосредоточиться. Бреннер начал яснее и логичнее мыслить, но толку от этого оказалось мало. В голове у него кружилось слишком много мыслей, и их трудно было упорядочить.
— Даю пенни за ваши мысли, — внезапно сказал Салид. Бреннер изумленно взглянул на него. Салид засмеялся.
— Что вы сказали?
Салид небрежно махнул рукой:
— Это американская поговорка, означает примерно следующее: о чем вы задумались? — ответил он.
— Я знаю, — сказал Бреннер. — Я просто удивился, что именно вы употребляете в своей речи американизмы.
— По привычке, — заметил Салид, пожал плечами и снова улыбнулся. Но улыбка его была скорее гримасой. — Возможно, именно поэтому я так ненавижу американцев.
— Из-за того, что вы употребляете в речи их выражения и поговорки?
— Из-за того, что они пытаются подчинить себе весь мир, — ответил Салид. Теперь он говорил громче и резче, хотя в его голосе не было ни враждебности, ни злости. В его глазах появился недобрый огонь. Если бы в машине было достаточно места, Бреннер непременно пересел бы куда-нибудь подальше от палестинца. Он снова вспомнил, с кем именно имеет дело.
— Я… не понимаю, — произнес Бреннер.
— Не понимаете? — насмешливо переспросил Салид. — Действительно не понимаете или не хотите понимать?
Бреннер промолчал, он уже пожалел, что заговорил на эту тему. Сейчас было уже поздно. Салида что- то задело за живое, и он продолжал говорить, не обращая никакого внимания на молчание Бреннера. Казалось, он высказывал бы мысли и в том случае, если бы даже Бреннер встал и ушел.
— Раскройте шире свои глаза! Оглянитесь вокруг! Вслушайтесь в свою речь! Они завладели нашим языком. Они завладели нашим образом мысли. Их продукция наводнила наш рынок, на экранах телевизоров идут только их сериалы. Их образ жизни стал…
— …нашим образом жизни, — перебил его Бреннер. — Но никто же не принуждает вас или кого бы то ни было следовать этому образу жизни.
— Но все равно мы делаем это, — горячо возразил Салид. — Эта нация — настоящий бич для всего мира. К чему бы они ни прикоснулись, они сразу же стремятся утвердиться в этой области жизни. Так было с их кока-колой. С их автомобилями. С их американским образом жизни.
Бреннер покачал головой.
— Вы опоздали на тридцать лет, Салид, — сказал он.
— Возможно, — отозвался Салид. — Может быть, во всем этом нет вины самих американцев. Может быть, вы правы, и это мы сами позволили навязать себе их образ жизни.
— А вы уверены, что мы действительно позволили сделать это? — спросил Бреннер, хотя ответ лежал на поверхности. Салид был по-своему прав. Но одновременно он страшно ошибался — однако странным образом одно не противоречило другому.
— Да! — горячо заявил Салид. — Во всяком случае, большинство из нас. Но не я. Я отказываюсь жить так, как мне не хочется!
В этот момент Бреннер наконец понял, почему Салид стал тем, кем он стал.
— Никто не принуждает вас жить так, как вам не хочется, — промолвил он, хотя знал, что его слова бесполезны. Бреннер на минуту забыл, с кем имеет дело, но он призвал себя к осторожности и
