жуткую смерть. Наверное, он был обижен на меня, что я якобы был виноват в том, что ему пришлось закрыть интернат, и гораздо больше, чем он говорил. Но ужас предстоящих мне страданий как-то не зацепил меня. Я как бы чувствовал себя, словно профессор говорил не обо мне, а о ком-то другом, он смотрел прямо на меня, а как будто бы мимо, на того, кто стоял рядом, чья судьбы меня чрезвычайно волновала, но не касалась. И таким образом получилась странная дистанция, к которой, наверное, привел тот факт, что во время этих живописаний мое сердце ненадолго ускорило свой темп, из-за чего, вероятно, дозировка успокоительного повысилась. И я даже был рад этому. Мое положение было обреченным. И к чему мне было протестовать?
Профессор подошел совсем близко ко мне и пожал своей костлявой рукой с высохшими пальцами мою правую руку, которая, также как и левая, была плотно привязана кожаным ремнем вплотную к телу, коротко, но, как мне показалось, тепло.
— Знакомство с тобой было для меня честью, — с улыбкой сказал старик. — В известной степени ты был современным Прометеем. Он принес людям огонь и знание, и боги наказали его, приковав его тяжелыми цепями к скале, и орел прилетал клевать его печень. А чтобы его пытка продолжалась вечно, за ночь печень отрастала. Ты первый человек нового поколения, Франк. И ты продвинешь человечество так далеко вперед, как это не удавалось ни одному другому человеку на земле. И ты лежишь здесь связанный. Но в отличие от Прометея смерть быстро найдет к тебе дорогу.
Старик еще раз прикоснулся к моей руке и пожал ее еще крепче, чем в первый раз.
— Что говорят, когда расстаются при таких обстоятельствах? Счастливо оставаться было бы слишком цинично, — сказал он и состроил гримасу. — Давай остановимся на том, что ты был необыкновенным человеком, встретить которого было для меня большой честью.
Я тронут, с горечью подумал я. Зэнгер выпустил мою руку, кивнул еще раз коротко и отступил. Я не мог видеть, куда он пошел, но я слышал, что его шаги приближаются к выходу. Я также не видел, в комнате ли еще санитары. Моя голова была жестко закреплена, а из-за расширителей век глаза были широко раскрыты. У меня просто не было другого выбора, кроме как смотреть на средний экран, который висел под потолком прямо перед моей каталкой.
— Каждый приговоренный к смерти имеет право на последнее желание, — тихо прошептал я. — У меня есть такое право?
— Конечно, ты можешь что-то желать, — Зэнгер остановился в дверях. — Но я тебе не обещаю, что я исполню твое желание.
— Я хочу еще раз увидеть Юдифь и Элен, — сказал я.
— Нет, — решительно ответил профессор. — Это слишком рискованно сводить тебя с другими людьми. Я не знаю, какие силы может высвободить в тебе страх смерти.
— Тогда ответьте мне на один вопрос, — попросил я. — Кто такой доктор Гоблер?
Зэнгер помолчал немного, и мне очень захотелось в этот момент увидеть его лицо, а не тупо смотреть в монитор. Поразил ли его мой вопрос? Или его тонкие губы снова растянулись в циничную, узкую улыбку?
— Это фон Тун тебе сказал, да? — наконец сказал старик, и мне показалось, что я услышал немного сердитые нотки в его голосе, но я не уверен. — Доктор Гоблер был психотерапевтом. Он лечил вас шестерых после трагической гибели Мириам.
— И что он сделал с нами, — резко спросил я. — Почему я не могу ничего вспомнить о годах, проведенных в крепости? Почему мы все забыли, что произошло с нами?
— А ты уверен, что все забыли, что случилось? — спросил профессор вместо ответа.
— Почему я не могу ничего вспомнить? — я почти кричал. Мне хотелось слышать ответы, а не вопросы, черт возьми! Этот дряхлый живодер должен ответить!
Но единственный ответ, который я услышал, был звук захлопывающейся двери. Это одна из отвратительных игр, которую затеял старик? Он хлопнул дверью, чтобы я подумал, что остался один, чтобы, не будучи видимым, наблюдать за мной, находясь совсем рядом, чтобы наслаждаться моим страданием и бессилием? Я напряженно прислушался, но ничего не услышал. Ни дыхания, ни шороха ткани, ни тихого глотания или чмокания, которое так часто издают люди преклонного возраста, ничего не было слышно. Я был один.
Могло ли быть так, что один из нас действительно лгал? Мог ли кто-нибудь из нас с самого начала знать, что произойдет в крепости?
Но это никак не вязалось с газовым патроном, который был спрятан на кухне, чтобы убить всех нас!
А могло быть и так, что предатель знал обо всем, возразил мне внутренний голос. И ему ничего не стоило так подстроить, чтобы выйти из кухни в тот момент, когда патрон будет приведен в действие и убьет всех остальных одним махом. В течение вечера было полно таких возможностей для каждого из нас. Кто же мог быть этим предателем?
Понятно, что убитых это не касалось. Так что оставались только Элен и Юдифь. Могли ли Элен принудить к этой жуткой операции на своем теле, если бы она стояла на стороне профессора Зэнгера? Ни за что… или? А Юдифь…?
Нет, это не могла быть Юдифь. Юдифь все время была на моей стороне, держалась за меня, я ей абсолютно доверял и она мне. Юдифь была олицетворением покоя и невинности. Мы спали вместе!
А вот Элен, напротив, достаточно фанатична, чтобы согласиться на такой эксперимент, как операция на своем собственном теле! Может быть, Зэнгер действительно говорил правду, когда утверждал, что Элен сама настояла на том, чтобы самостоятельно удалить метастазы у себя из живота. Она должна быть предателем. С самого начала она вела себя с нами так высокомерно. Она знала, что должно произойти. Ей не было никакого смысла обзаводиться друзьями, напротив: нет ничего безумнее, чем попытаться завести дружбу с коровой по дороге на бойню. Скорее, следует пытаться игнорировать все позитивное, что есть в ней хорошего в живом состоянии, чтобы не терзаться затем чувством потери.
Зажегся экран, и на нем показался проход, погруженный в блеклый свет. На больших расстояниях под потолком висели лампы, защищенные толстыми запыленными стеклянными полукругами. Я не узнал этого коридора. В поле зрения камеры вошла хромающая фигура. Человек все время останавливался и, измученный, прислонялся к бетонным стенам прохода.
Стефан! Он как-то нашел вход в лабиринт под крепостью — во всяком случае, я предполагаю, что он там был. Значит, действительно, был еще один тайный ход, через который можно было проникнуть в крепость, но как далеки мы были от мысли, что он сам может дойти до нашей маленькой кухни. Нашел ли он проход случайно или знал об этом, ведь он, как рассказывал Зэнгер, вместе со всеми нами уже жил однажды в крепости? Может быть, Стефан помнил то, что тогда произошло здесь, и, может быть, я был единственным, кто потерял свои воспоминания? Может быть, рассказ Зэнгера об этом одиозном докторе Гоблере вовсе не был ложью? Как можно было теперь отличить, когда этот старик говорил правду, а когда лгал.
Это безумие. Если бы Стефан знал об этом тайном подземном ходе, этот культурист не стал бы предпринимать столь опасное предприятие, как лазание ночью по крепостной стене. Я все это время не думал о том, что же произошло с ним после того, как он попал в подвал, но когда я увидел эту запись, я вспомнил об этом.
Я постарался глубоко вдохнуть и выдохнуть. Я должен оставаться спокойным, что бы ни происходило на этом мониторе. Я хотел обмануть этот чертов шприц с ядом. Что сказал Зэнгер? Если ЭЭГ покажет сильное возбуждение, будет введен яд? Спокойно, упрямо уговаривал я себя. Стефан был мертв, а значит, он не преступник, а жертва. И что бы я сейчас ни увидел, все это может быть смонтировано. Все можно гениально вырезать и склеить точно так же, как мое фальшивое убийство доктора и медсестры. Меня ничто не должно провоцировать и пугать.
В поле зрения камеры возникла вторая фигура. Спиной вплотную к стене она медленно двигалась по коридору. Потом кадр сменился, и вот теперь уже обе фигуры были видны в одном кадре, как будто сменилась камера. Крадущийся был на переднем плане.
Это был я.
А ты ожидал чего-то другого, сказал я про себя. Зэнгер решил тебя прикончить. Он хочет видеть твои страдания до самого конца. Последние минуты твоей жизни он хочет превратить в ад, ведь на моей совести
