Постепенно па тропинке стало светлее, Луна была па ущербе. К ее бледному свету примешивался свет мартовских звезд да и снег еще хранил отблеск дневного света. Слабо светились фосфоресцирующие круги, сделанные на стволах, они указывали путь. Кое-где в помощь поздним гуляющим горели фонари. Здесь почти всегда кто-нибудь гулял. Но именно в эту пору, когда зима допевала свою песню, а весна еще мешкала, людей тут почти не было.
Сперва он шел по маршруту не очень решительно, потом ускорил шаг, быстрей, быстрей и, наконец, побежал. Свежий зимний воздух бурлил в его легких.
«Воздух – основа жизни, воздух, тепло и свет необходимы всем живым существам и растениям», – думал он.
Но для него сейчас самое главное – воздух, свежий воздух свободы.
Он глядел на застывшие стволы, безмолвно обступившие тропинку, на сосульки, свисавшие со скал, на кустики брусники, кое-где пробившие снежный покров. Он видел следы лисицы и косули, здесь петлял заяц, а разбросанные перья рассказывали о разыгравшейся ночью трагедии.
У озера он остановился. Лед сверкал белизной, но во многих местах на этой белизне уже проступили темные пятна – это на льду выступила вода. Вокруг Густафссона было так тихо, что он слышал удары собственного сердца. Высокая береза у берега бросала кружевную тень, которая казалась не тенью, а лишь намеком на нее. С ветки сорвался снежный ком и с безмолвным вздохом упал на землю.
Все события последнего месяца отодвинулись вдаль, стали нереальными, должно быть, он и не жил тогда, он ожил только теперь, наконец-то он в лесу, наконец все вокруг естественно. Наконец он убежал от самого себя.
Густафссон неохотно расстался с лесом. Сейчас, когда у него под ногами была твердая тропа, без грязи, без луж, без ледяных дорожек, ему хотелось идти и идти. Он подошел к тропе с десятикилометровой отметкой и свернул на нее.
Когда он вернулся домой, в квартире было темно. На цыпочках он прошел на кухню и увидел, что ему оставлен ужин. Поев, он шмыгнул в спальню и начал тихонько раздеваться.
Ингрид не спала. Она ждала его. Она слышала шорох одежды, когда он раздевался. Она лежала на спине, повернувшись в его сторону.
«Он должен помнить, что у него есть я, – думала она, – он не должен забывать об этом».
Вот он заводит часы, потом шарит в поисках крючка, на который всегда их вешает, и не найдя его в темноте, наклоняется к тумбочке и зажигает лампу.
Свет залил его лицо. Ингрид увидела кожу, зеленую как молодая, береза, здоровую, свежую кожу, это зрелище подействовало на нее, как шок.
Свет горел одно мгновение. Комната снова погрузилась в темноту, но перед глазами у Ингрид еще стояла эта зеленая кожа, она лишила ее всего – желания, силы, страсти.
Она осторожно отвернулась от него. Услышала, как он лег и тихонько шепнул:
– Ты спишь?
Ингрид притворилась спящей. Ей хотелось протянуть к нему руку, но она не могла преодолеть себя. Она старалась дышать ровно и глубоко, как все спящие, она не виновата, завтра будет по-другому, завтра она уже привыкнет.
Она долго лежала без сна. И он тоже. Она это чувствовала. Одно из доказательств любви заключается в том, что человек, не видя, всегда знает, когда другой не спит. Но есть и другое доказательство любви: если один из любящих притворяется спящим, другой делает вид, что верит этому.
Ингрид почувствовала, что он все-таки легонько коснулся ее рукой. Это был привычный жест, он как бы соединял их, она принимала его руку и притягивала к себе.
Но сейчас она не могла этого сделать. Широко открытыми глазами она глядела в темноту и притворялась спящей.
11
Первоначально слово «дебют» означало, что человек достиг цели. С течением времени оно стало означать первое выступление: в театре, на кафедре, на балу, при дворе.
В наши дни многие вещи изменили свое значение, в том числе и слова. Теперь тактичные журналистки, выступающие по радио, называют дебютом практическое посвящение в тайны физической любви. Это слово так часто повторяется в новом значении, что уже бросает двусмысленный блеск на молодую девушку из высшего общества, про которую говорят, что ей предстоит дебютировать при дворе. Или на певицу, сообщившую, что на ее дебюте директор театра очень веселился. Люди с фантазией легко представляют себе, как молодые дебютантки, представленные распорядителем, входят в зал и ложатся на кресла.
Дебют Густафссона был иного свойства. Он касался первой работы после инъекции ему вертотона. Дебют состоялся в столярной мастерской, где увеличение заказов на полуфабрикаты для мебели вынудило хозяина ввести вечернюю смену.
В вечерней смене работало шесть человек и мастер, который принял Густафссона за несколько минут до прихода остальных рабочих. Мастер мужественно делал вид, что его ничего не удивляет, когда приветствовал Густафссона и пожимал ему руку. Он показал Густафссону цех: механические пилы, рубанки, сверла. Ни в станках, ни в моделях не было ничего сложного.
Как думаешь, справишься с ними? Густафссон ответил, что хорошо знает большинство машин, правда, работать ему приходилось на станках старых образцов. Да, он работал практически на всех этих станках, вот только шипорезный станок знал плохо.
– Ну, а с этим ты знаком? – Мастер показал на сверлильный станок.
– Этот знаю. – Густафссону нравилось работать на этом станке, одно удовольствие высверливать из древесины сучки и заделывать дырки деревом.
– Тогда начинай, – сказал мастер и показал на штабель обструганных досок, лежавших рядом со станком. – На каждой есть какой-нибудь изъян. Сделаешь, что надо, а потом пройдешься фуганком.
