под теплым одеялом.
Мы захрапим – и я, и ты,
и захрапит жена судьи.
Нельзя отрицать, что штатный поэт все-таки внес свой вклад в эту передачу. Отпечатки его духовных пальцев узнать было нетрудно. Их любой человек узнал бы из тысячи.
Изображение на экране начало расплываться. Дольше других показывали аплодирующих зрителей. Но вот аплодисменты стихли, и появились фамилии участников, буквы становились все меньше и меньше, и вдруг весь экран заняла одна фамилия, написанная огромными буквами. Фамилия режиссера.
Ингрид с облегчением вздохнула. Слава богу, все позади.
17
Воспоминание об успехе – все равно что пакетик с карамелью, которой можно лакомиться без конца.
Густафссон не был избалован успехом у публики. Все воскресенье он перебирал в памяти свое выступление по телевизору. Всей семьей они обсуждали, как было бы лучше ответить на тот или иной вопрос. Не слишком, ли неловко он держался сначала? Не глупо ли было твердить «нет», «не-ет», когда Аффе спрашивал его, не смеялся ли кто над ним? Надо было ответить, что хороших друзей человек находит повсюду. Так же, как всюду, встречается и всякая дрянь.
При этих словах ему следовало оглядеть зал, словно он хотел сказать, что и тут найдутся и те, и другие.
Но, по мнению Ингрид и Греты, этого делать не надо было. Ингрид считала, что он отвечал правильно, а Грета добавила, что, ответь он по-другому, он только запутал бы Аффе. Нет, он отвечал правильно, не слишком кратко, но и не чересчур пространно.
– Вы все слышали, что я говорил?
– Каждое слово. Как будто ты находился в этой комнате.
Пришел дедушка с пакетом яиц и заявил, что они должны отпраздновать это событие яичным пуншем.
– От сырых яиц человек становится бодрым, – считал дедушка. – Бог сотворил яйца, а черт научил человека варить их.
– До чего же переменчива жизнь! – сказал Густафссон. – Две недели назад я и понятия не имел, что со мной будет дальше. А вот вчера пел по телевизору, совсем как Пер Грунден, Николай Гедда, Торе Скушан и другие знаменитости. Сегодня утром я даже осмелился, зайти в вокзальный ресторан и выпить там кофе.
– В ресторан? – Ингрид испуганно раскрыла глаза. – Как ты решился?
– А что? Хотел проверить свои нервы. Понимаешь? Вообще-то там никого не было, а у официантки ото сна еще слипались глаза, она на меня даже не взглянула. К тому же на мне были очки, шарф и перчатки.
Вернулся Уве, который бегал за газетами. Он купил сразу вес газеты, надеясь хоть в одной найти заметку о вчерашней передаче.
– Ну, как, есть там что-нибудь?
– А как же! Во всех газетах есть про папу. Слушайте: «Фокусник изумил нас своими кроликами и графинами, но Аффе превзошел его, представив нам Зеленого Густафссона». А вот что говорится в другой: «Густафссон исполнил неплохую песню». Или тут, – Уве развернул третью газету: – «Гвоздем недели оказался Человек, Который Стал Зеленым. Его зовут Пер Густафссон. Он не обманул наших ожиданий».
– Что они хотели этим сказать?
– Кто их знает! Вот еще одна газета, в ней написано побольше: «Доктор Верелиус получил возможность показать нам своего „пациента“, которого выпустили на свободу. Этот пациент по имени Пер Густафссон спел песню. Слышно было очень хорошо».
– Замечательная газета, – сказал Густафссон.
– Ну, а теперь тебе, наверно, хочется отдохнуть? – сказал дедушка. – Небось устал после такой поездки?
– Устал? В спальном купе первого класса не устают. Я там расположился, что твой граф. Ты бы посмотрел, дедушка, на проводника, когда он, отдав мне честь, спросил билет. Не то, что во втором классе. Там проводник молча подходит к пассажиру и протягивает руку. А тут я махнул ему рукой. В сторону доктора, потому что билеты были у него. А обратно я ехал в одноместном спальном купе – просторно, удобно, вешалки для одежды, теплая вода, на стенках бра. Так мне еще никогда не приходилось ездить. И к тому же мне еще заплатят. Если не ошибаюсь, они сказали, что мне причитается полторы тысячи. Тогда Ингрид сможет купить себе новое пальто.
– Нет, лучше купим тебе новый костюм, – возразила Ингрид.
– Купите что-нибудь обоим, – посоветовал дедушка. – У кого есть новые башмаки, тому нет нужды унижаться перед холодным сапожником.
Густафссон и на другой день продолжал сосать свою карамель. Проснувшись, он снова прочел в газетах о своем выступлении по телевидению. Все заметки, он вырезал и сложил в конверт. А те строчки, где говорилось о нем, подчеркнул.
Когда Ингрид вернулась домой, он напевал:
Потом мы в путь пускаемся,
пускаемся, пускаемся…
Он оборвал песню.
