музыка, тут словно застыла во всем – в гулкой прохладе каменных стен, в лепных узорах арок, как бы приподнимающих церковь, создающих иллюзию беспредельной высоты.
Большинство икон и росписей поблекло от времени. Лики святых исполнены по преимуществу в коричнево-жёлтых тонах, характерных для стиля старых мастеров. Лишь в некоторых простенках и над дверью были росписи значительно более позднего времени.
Ипполит обратил внимание Сорокина на эти поздние росписи:
– Видите бородача-святого? Автопортрет художника. А рядом богородица – наша сельчанка. Оба покойные, царство им небесное.
– А кто художник? – спросил Сорокин.
– Тоже наш. Учился у владимирских мастеров. Долго скитался где-то, воротился сюда, попросил: хочу, мол, память о себе оставить в храме. Сорок лет назад это было. Я только принял этот приход. Разрешил. Вот художник и заполнял все пустоты. Спешил очень. Сутками не слезал с лесов, там и спал. Слаб был, боялся, что не успеет.
– Как Микеланджело, – сказал Сорокин. – Тот, когда расписывал свод Сикстинской капеллы, тоже спал на досках. От красок одежда его закорела, как панцирь. Рубаху, штаны ножом срезали.
– Я тогда распознал в ликах святых своих сельчан и сказал об этом художнику. А он ответил, что человек и есть бог для самого себя, вот пусть на себя и молится.
Как убедился Сорокин, художник был талантлив, со своим отличительным стилем. Его голубые ангелы были столь невесомы, что, казалось, реально плыли в воздухе.
Ипполит рассказал, что художник скончался, едва только успел дописать этих ангелов. Из его потомков в Захаричах остался один внук – Булыга.
– Председатель?
– Он самый. Художник оставил ему несколько икон своей работы. Где они сейчас, не знаю. Булыга выкинул.
Сорокин попросил показать ему «Варвару-великомученицу». Ипполит взял его за локоть: «Давайте подойдём». Потрясённый, стоял Сорокин перед иконой и не мог оторвать взгляда: он сразу определил, что это шедевр. Снял со стены, на обратной стороне прочёл: «Писал Изосим 1684 года Христова из Ростова Великого». Коричневый фон, чёрные с красным одежды, на лице боль, взгляд горек. Сложенные, будто связанные руки. Это был символ страдания человечьего, образ женщины, вместившей в себе вселенское горе… А глаза, глаза как написаны! Кажется, они отвечают на твой взгляд, как будто между тобою и ею идёт немой диалог…
– Дар архимандрита Юрьева монастыря Фотия, – пояснил Ипполит.
Как же талантлив был художник, если создал такой шедевр, будучи вынужден следовать строгому диктату узаконенной церковью иконографии, традиции, ограничивающей и сковывающей его волю. Непреложные каноны церкви предписывали определённое построение композиции, положение фигуры, пропорции. И художник, не отступив от этих правил, сумел все же и в их пределах проявить свою индивидуальность, глубоко раскрыть душу образа. Написана Варвара на доске, покрытой тонким слоем левкаса – гипса в смеси с клеем, темперой – в распространённой технике иконописи. Краски, замешанные на яичным желтке, сохранили свежесть, словно были неподвластны времени. Дерево приняло цвет во всей его чистоте и яркости.
– Вот и нашёл то, что искал, – сказал Сорокин. – Место ей, Ипполит Нифонтович, в столичном музее.
– Дай боже, – вздохнул тот. – Если закроют церковь, ей тут не уцелеть.
И ещё была вовсе уж неожиданная встреча Сорокина с высоким искусством. На своде купольного барабана увидел фреску Христа. Освещённый из узких, как щели, оконец, смотрел с вышины своей Иисус Христос, смотрел большими пристальными очами, околдовывал, гипнотизировал. Глаза его как бы втягивали тебя в свою мудрую бездонную глубину, проникали в душу – от них не утаишь ничего, не скроешь, не солжёшь. Все было в его взгляде: осуждение и сочувствие, всепрощение и тревожный вопрос. Святой одновременно жалеет человека и осуждает, боится за него и не верит ему. Словно говорит: неужели ты, человече, не переменился за тысячу восемьсот восемьдесят семь лет после смерти моей? Неужели в тебе так и остались зло, корыстность, жестокость, лживость? Неужели ты, брат мой, не стал братом всем и каждому и по-прежнему воюешь, убиваешь?.. Всмотришься в эти его глаза – и содрогнёшься, поклонишься, как живому. Бессмертны творения бессмертных мастеров!
«Варвару-великомученицу» можно взять в музей, – с горечью думал Сорокин, – а как спасти этот шедевр?»
И потом все время, сколько находился Сорокин в храме, его так и тянуло посмотреть вверх. Кажется, он чувствовал на себе пристальный взгляд Спасителя, когда и не смотрел туда, на свод, как чувствуют кожей луч солнца.
Была и третья счастливая находка в церкви – старинное рукописное Евангелие. Книга заключена в кожаный переплёт, с металлическими накладками на углах и застёжками. Украшена миниатюрными изображениями апостолов, различными христианскими символами. На первой странице фигура евангелиста Матфея. Под ним текст: «Переписал в 1591 году инок Аким первый». Интересный был переписчик! Пишет, пишет, а потом возьмёт да и нарисует на поле какую-нибудь птицу, зверька. Заглавные буквы – не буквы, а какие-то фантастические животные, расписанные красным. И все же видишь, что это буквы.
– Ипполит Нифонтович, – спросил Сорокин, перелистывая книгу, – неужели никто из учёных в неё не заглядывал? И как она тут уцелела?
– При мне никто не интересовался ею. А уцелела потому, что я – ключник надёжный.
Они были в церкви уже часа полтора. Сорокин все осмотрел, даже на звонницу слазил, подивился на колокола – они тоже были давнишней работы. После осмотра сел писать охранные грамоты.
– Я напишу грамоту на рукописное Евангелие, на «Варвару-великомученицу» и… – он надел очки, глянул на свод. – И на него, на Христа. И вот ещё, Ипполит Нифонтович: вы вчера говорили мне про золотой крест. Как бы взглянуть на него?
Ипполит привычным жестом – словно заносил руку, чтобы осенить себя крестом, – попросил прощения за свою забывчивость и повёл Сорокина в опочивальню. Крест был спрятан в стенной нише,
