Внезапно ожил ветер, будто вырвался из какой-то теснины. Зашумела берёза, стоявшая во дворе, ветром качнуло колокол, и он прогудел тихонько, но звук его угасал долго и тревожно. Сорокин припал к стене в надежде увидеть Шилина. Но видел тех же бандитов на бревне, их винтовки, прислонённые к стене сельсовета. Да ещё приметил сивого коня, запряжённого в таратайку. И когда это она подъехала, что не было слышно?
К сельсовету подошли сухонькая старушка с клюкой и молодая девушка, скорее – девочка. Остановились на улице, не осмеливаясь войти во двор.
– Сынок, где нам вашего начальника увидеть? – спросила старушка у бандита, проходившего мимо них.
– Кто там? – поднял голову Булыга, расслышав голос. – Кто?
– Старуха с девочкой.
– Не мать ли… – Булыга подполз к щели, приподнялся на руках, глянул. – Мать с дочушкой моей! Чего ж они, безмозглые, пришли?!
К таратайке подбежал Ворон-Крюковский, вскочил на неё, рванул вожжи – на крутом повороте таратайка едва не опрокинулась. Сивый вылетел на улицу и исчез вместе с таратайкой в поднятой пыли.
– Ксенечка, Ксеня… Доченька! – негромко позвал Булыга.
Она услышала, вскрикнула: «Тата, таточка!», метнулась к сараю, стала искать дырку, через которую долетел до неё отцовский голос.
– Тут я, тут, – отозвался Булыга. – Сюда.
– Таточка, ты жив? Тата!
– Жив… Ксенечка, беги отсюда, прячься. Это же банда. Они с тобой… всё могут. Прячься.
– Тата, а кто ещё с тобой?
– Из Москвы товарищ… Сорокин.
– Тата… – Она не успела договорить, подскочил один из бандитов, отшвырнул от стены, грязно обругал.
– Гад, жлоб… – простонал Булыга, скрипнув зубами. – Ох, запомнить бы тебя. – Упал навзничь на землю: голова как раз пришлась на полоску света из щели. Сорокин вздрогнул, увидев его лицо: на нем не было живого места – опухшее, в кровоподтёках, один глаз заплыл. Били Булыгу, несомненно, и ногами, и прикладами.
А немного погодя услыхали и женский вопль, крики, несколько выстрелов. Совсем близко на высоких нотах забилось причитание, долгое, как по покойнику. Заверещал поросёнок – это группа бандитов приволокла его во двор сельсовета. Бандиты пьяно гоготали, гармонист опять взялся за гармошку, захлипал, и под это его хлипанье затопотали, засвистели. Веселились, пробовали петь, а точнее – драли глотки. Шла в разгул, отпускала тормоза бандитская вольница…
«А что сейчас делает Шилин? – подумал Сорокин. – Банда-то его вон как разошлась. Пусть гуляют, пусть пьют, может, наши из уезда подоспеют…»
«Ларик, Ларик… Патриот России… Разве мог я тогда, во время тех каникул на Волге, даже подумать, что тот пижонистый корнет, рафинированный, изысканный барчук возглавит банду?! И какую банду! И он сам будет решать, убить тебя или оставить в живых». Не было ничего странного в том, что Шилин не признал и не принял революцию и советскую власть – они отняли у него все. Не удивился бы Сорокин, если б услышал, что Шилин эмигрировал или пошёл в белую армию – бывший офицер воюет за свои утраченные привилегии, хочет вернуть старые порядки. Но встать во главе банды, большинство в которой заурядные уголовники – убийцы, грабители, дезертиры, – нет, это не укладывалось в голове. Убивать, вешать, обирать до нитки, отлично понимая, что потерянного не воротишь, – так может поступать только сумасшедший, деградированная до конца личность. Да Шилин уже и не личность, а обычный бандит, убийца. Сколько он уже пролил крови и сколько ещё прольёт!..
«А ведь он и меня не пощадит!» – вдруг пронизал страх Сорокина. И он поверил в это, похолодел весь и начал думать о своей смерти. Он, как и все нормальные люди, боялся её и очень хотел жить.
Сводный отряд красноармейцев и милиции, в котором была и конная группа в пятьдесят сабель, ворвался в Захаричи утром. Но было поздно – банда Сивака-Шилина оставила село за каких-нибудь тридцать минут до этого.
Ни Булыга, ни Сорокин уже не слышали криков радости сельчан, встречавших своих избавителей. Расстрелял их ординарец Шилина Ворон-Крюковский. Вошёл в тот самый «Пожарный сарай», оставив нараспашку ворота. Золотой утренний свет хлынул в сумрачное помещение. Ворон-Крюковский с лисьей усмешечкой под рыжими усами пожелал обоим доброго утра, похлопал лежащего Сорокина по плечу, думая, что тот спит.
– Милостивый государь, – сказал он, – будьте любезны проснуться и выйти из сарая. И ты, матрос – полосатая душа, тоже. Скоренько, скоренько. Комиссар, пособи матросу. Под мышки его возьми. Вот так.
Булыга со стоном опёрся на здоровое плечо Сорокина, и они двинулись к распахнутым воротам. Когда вышли на берег Днепра – он был рядом, – Булыга тут же опустился наземь, стоять не было сил, а потом и вовсе лёг, распластался на траве. Вода мягко и тепло плескалась о берег, ласково блестела на солнце, а посередине реки плыл белый табун гусей.
– Присядь и ты, комиссар, – снова похлопал Ворон-Крюковский Сорокина по плечу. – Вот так, правильно, молодчина, слушаешься. Глянь, как красиво гуски плавают.
Сорокин и впрямь смотрел на гусей. И в этот миг сухой револьверный выстрел заставил его содрогнуться. Он круто обернулся. Булыга вздрагивал всем телом, мелко и часто, как будто кто толкал его исподнизу в живот. Ворон-Крюковский стоял над ним с наганом в руке и с той же лисьей усмешечкой, в которой надо всем преобладало любопытство, смотрел, как тот вздрагивает.
– Живой, а? – удивлялся он. – Дрыгает. Вот живуч человек, а?
