— Бог его знает. Следствие, дело такое… Ты же голодный с дороги, пойдём.
— С Нонной пообедаю.
До трактира Фрума они шли вместе. Кругленький, низенький Потапенко, взяв под руку Соколовского, шагал своей обычной бодрой, с подскоком походкой. Чтобы казаться выше, он носил туфли на высоких каблуках. Соколовский — в яловых сапогах, плисовых вытертых рыжих штанах, полотняном пиджаке с белыми костяными пуговицами — не барин и не мужик, типичный эконом или приказчик богатого купца, шёл рядом, словно нехотя, все такой же молчаливый, растерянный, встревоженный.
— Слушай, ты не болен? — заметив, в каком он состоянии, спросил Потапенко.
— Почему? Нет.
— Может, с Нонной что случилось?
— Тьфу, тьфу, — торопливо плюнул Сергей через плечо. — С Нонной все… хорошо.
— Так чего же ты такой пришибленный, точно в воду опущенный, прямо в ступоре каком-то. Что тебя заботит?
— Заботит? — Лицо и глаза на миг окаменели. — Ничего… Так Богушевич ещё не скоро приедет? Может, он там несколько дней пробудет?
— А кто его знает. Он, чего греха таить, любит до корня докапываться. Дотошный.
Встретились с Кабановым. Тот держал в руке свёрнутую трубочкой газету. Поздоровались. Кабанов сказал:
— Читали? Двух сообщников того террориста, что убил полковника с сыном-гимназистом, поймали. И бомбы нашли. Негодяи, маньяки, чингисхановцы. Вешать их без суда и следствия, вот что надо. Им одна кара — виселица. — От негодования его полное лицо ещё сильней налилось краской.
— Читал, — ответил Потапенко, переступая с острых носков туфель на высокие каблуки. — Коль поймали, то повесят.
— А вы читали? — протянул Кабанов газету Соколовскому.
Тот как-то испуганно спрятал руки за спину, отошёл на шаг назад. Глядел на Кабанова, не мигая, с напряжённым ожиданием услышать что-то ещё. Однако, заметив изумлённые взгляды Кабанова и Потапенко, опомнился, закивал головой, поспешно ответил:
— Читал, читал…
— Какие они народники, — возмущался Кабанов, — если в народ бомбы кидают. Власть им нужна, а на судьбу народа им плевать. Страшно подумать, что такие убийцы-бомбометатели когда-нибудь возьмут власть в свои руки. Они же Россию в крови утопят. Что они сделают тогда с русским народом?
Кабанов возмущался, Соколовский с окаменелым лицом глядел куда-то в пространство, а Потапенко нетерпеливо переступал с ноги на ногу — все порывался уйти. Наконец не выдержал:
— Ну, господа, я зайду в трактир, пообедаю. Есть хочу. Прошу со мной за компанию.
Приглашения его никто не принял, и он отправился в трактир один. Кабанов и Соколовский не спеша шли по улице: им было по пути. Разговор не клеился, говорил один Кабанов, и все о том же — о террористах. Соколовский упорно молчал. Молчание его было неприятно Кабанову.
— Вот вы, сударь, скажите мне, — попробовал он втянуть Соколовского в разговор, — может психически нормальный человек кинуть бомбу, если видит, что рядом ребёнок и простой мужик, кучер? Не кинет. А террорист кинул. Монголы они, турки. И за такими азиатами народ пойдёт? Вы пойдёте? Да вы бы первый такого повесили.
Соколовский только изредка кивал головой, и было непонятно, то ли он соглашается с Кабановым, то ли думает о чем-то своём.
— Подозревают, — сказал Кабанов, — что и в наши края ведут следы этих террористов. Приехали жандармы.
Соколовский приостановился, достал из кармана трубку, снял картуз, вытер вспотевший лоб. Снова надел картуз, надвинул поглубже. На покрытом пылью козырьке остались следы пальцев. Остановился и Кабанов, поджидая Соколовского.
— И что удивительно, — продолжал своё Кабанов, — идут в революционеры и дворяне. Не понимаю этого, не понимаю. — И неожиданно оборвал речь, сменил тему разговора. — Скажите, а вам не надоело ходить с такой бородой? Как мужик. Для чего она вам?
— Не люблю бриться, — наконец отозвался Соколовский. — Простите, мне надо в лавку зайти. — И повернул на другую улицу.
Пока шёл, несколько раз задевал головой ветки яблонь и вишен, нависавшие над плетнями и заборами, дважды слетал картуз. Ему бы отойти подальше к мостовой, а он не мог до этого додуматься.
«Рослав погиб от своей бомбы. Его я не знал. Яков Бергер и Войцеховский схвачены. Бергера знаю. Как же они дали себя схватить? Где их схватили? И что они скажут, а может быть, уже сказали? Выдержат ли допросы? А бомба была моя. Моя… Боже, за что постигла меня такая участь? И как этот Рослав мог кинуть бомбу в ребёнка? Это же, правда, варварство».
Тупая боль ударила в затылок, часто запульсировало в висках, словно прибавилось крови в сосудах и ей стало тесно. Заныло под сердцем.
«Следы ведут сюда… Ко мне, вот к кому они ведут. И жандармы приехали за мной. Что делать? Убежать, прямо сейчас? С Нонной? Без неё я никуда не поеду. Надо пойти и все ей рассказать — пусть сама решает.
Боль в голове и тоска на сердце усилились.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
За годы службы Богушевич насмотрелся на всяких преступников. Перед ним сидели и достойные жалости и сочувствия, опустив головы в горьком раскаянии. И такие, что поражали своим неразумием, дикостью, непониманием того, что сделанное ими — преступление. Были и такие, что вызывали отвращение, по-волчьи жестокие, неспособные почувствовать чужую боль. Попадались тёртые калачи, пройдохи, проходимцы, которые что ни скажут — соврут, хоть ложь эта не давала им ни помощи, ни корысти. Люди разной судьбы, разных сословий, разного возраста, неграмотные и с образованием. И к каждому из них, чтобы докопаться до правды, нужно было найти свой подход, свою тактику ведения допроса, принимать каждого таким, какой он есть. Иногда приходилось сдерживать себя, чтобы не схватить со стола мраморное пресс-папье или чернильницу и не запустить ими в голову убийцы-бандита, который с циничной усмешкой рассказывал, как убивал свою жертву. Сколько же ещё есть таких мерзких, страшных людей, которым лучше бы вообще на свет не родиться. А Богушевичу во время следствия полагалось обращаться к такому зверю на «вы», быть объективным, проявлять выдержку, скрывать свою ненависть к этой мрази, быть этаким праведным искателем истины…
На этот раз перед ним сидела не преступница и не хозяйка, занимающая гостя, а потерпевшая, пани Глинская-Потапенко. Богушевич надеялся, что допрос не займёт много времени, пройдёт спокойно. С таким настроением он и пришёл к старухе в тот зал, где они вчера вели беседу. Сегодня она была во всем синем — синяя кофта, юбка и синий чепец. И туфли домашние из синего сукна. Синий цвет придавал безжизненный, холодный оттенок её лицу и рукам — казалось, перед ним мертвец. Только стоявший прислонённым к столу костыль, за который она то и дело хваталась, был из светлого дерева.
Хозяев, предоставивших тебе стол и кров, допрашивать крайне неловко. Ну как ты будешь ловить их на противоречиях, указывать на неточности, задавать вопросы, на которые им не хочется отвечать. Такую неловкость чувствовал и Богушевич. Пока он записывал в протокол необходимые биографические сведения, старуха вела себя мирно, сдержанно. Про возраст, когда приходилось допрашивать женщин из «благородного» сословия, особенно тех, кто скрывал свои года, Богушевич обычно спрашивал под конец, подчёркнуто безразлично. Так он сделал и на этот раз.
— Мой возраст не имеет отношения к пожару, — ответила пани Глинская-Потапенко.
Богушевич пропустил это мимо ушей. Бог с ней, спросит у Алексея. И предложил рассказать про все, что она считает относящимся к следствию.
— Пан следователь, я уже вчера говорила, что конюшню подожгли мужики. Вот и ищите этих мужиков. Волю им дали, где это видано. Не представляю, что думал император, когда писал манифест. Наш мужик признает только кнут. А ему волю дали, землю у дворян пообрезали. Что ж, успокоилась эта чернь? Поверьте, ещё не то будет. Пугачёвщина будет. Вот она и началась с этого пожара. А после и дом сожгут…
