— Мороз и солнце.
А мысли, спасая взгляд, побежали — как круги на воде. Вспомнилась девочка на шаре — картинка, возможно подсказанная коварством мокрого камня, и другая девочка — о, ужас — кусающая мороженное на двадцатиградусном морозе, и неизвестно почему — скучная стандартность Афродиты, может быть из-за своей уверенности в собственном предназначении — согласно инструкции богов, и много чего еще, и не только мороз и солнце.
— Понятно.
Что ей понятно? Вода холодной гребенкой зачесала ей волосы назад, и их плавные волны потемневшими, но все-таки светлыми змеями застыли на еще не потерявших напряжения плечах и спине. Плотно прилегая к голове, они выдали сибирские черты лица — надежную защиту голубых глаз и прямой, без намека на курносость, нос. Вода, стекая по волосам с шеи и плеч, минуя выпуклость не выпирающих ключиц, попадает в ложбинку груди — но, слава богу, есть купальник, а живот, не забыв усилий, мягко втянут и почему-то не позволяет долго смотреть на себя. А бедра, которые по идее и желанию к чему- нибудь придраться должны быть широковаты — на самом деле не так широки и сводят с ума совершенством линий, пока еще не подпорченных родами. Неспокойствие — а за бедрами, что? Не смотреть, не предполагать, не думать. Симбиоз природы и спорта, стремление и совершенство — такого быть не может! Ноги, не ножки, а именно ноги, длиной увлекающие мужчин, у нее убивают соразмерностью и формой. Так — не бывает! Сказать, что все при ней — значит не сказать ничего или сказать пошло. Да на нее просто невозможно смотреть! На нее, сознающую свою красоту, а точнее красоту своего тела и то действие, которое оно оказывает на мужчин.
Ее вопрос чуть было не убил его природным спокойствием, остановил сердце и заставил замереть дыхание. 'Бежать!' — мелькнула паническая мысль, а во рту, как у прыщавого подростка, скопилась слюна. Стыдно, не нужно, но он не подросток и ответил ей искренне — действительно, лед воды и солнце страсти. Да что же с ним такое?!
Ну а закончив треп и позволив ей воспользоваться относительным удобством второго этажа, проводив ее вниманием глаз — когда она поднималась по лестнице, они в конце то концов тоже дорвались до воды и плюхнулись в озеро стадом арктических бегемотов. Вода и в самом деле оказалась ледяной — как она плавала в ней, да еще улыбалась? Одетая в чехол походных джинсов, словно спрятанный в скромные ножны изысканный изгиб самурайского меча, она вернулась неопасной и, заняв вековую позицию у костра и котла, принялась послушно выполнять приказы шеф-повара Степаныча.
— Гони ее, Степаныч, — крикнул из воды все видящий Сергей, — она все испортит!
— Неправда, в готовке у женщины рука нежнее.
Ну а затем, у костра, когда уже совсем стемнело, к прихваченной баклажке появилась и гитара. Костер, насытившийся толстыми дровами и освобожденный от тени треноги, очертил порывистым пунктиром греющего пламени круг сидящих у огня — теплой жемчужины дрожащего света в самом сердце темного дна ночи. Певцом и гитаристом оказался Борис, его сильный голос задвинул купеческую натуру своего хозяина за потрескавшуюся горбатость земли и придал чувство необходимости в той доле неустроенной романтики стихов, составленных в основном на клеенчатых столах теплых кухонь. Ровная поверхность и электрический свет, конечно же, удобны для написания слов, но чтобы получилась нужная рифма, просто необходимо хоть раз стукнуться непокрытой головой о ледяную твердь небесного купола и охладить в сквозняке лбом пробитой дырки шишки жизни и пощечины обыденности.
А многие и не подозревают о существующем лекарстве, так и маются всю жизнь: высокой температурой тела, повышенной секрецией желудка, высоким содержанием холестерина, частой потливостью, излишней подвижностью, чрезмерной возбудимостью, неослабным вниманием жены, и наоборот: низкой зарплатой, малым количеством кровяных телец и ленью спермиев, недостаточным уровнем жизни и недосягаемостью мечты, а так же невниманием, ненаполнением, гиподинамией и многими прочими напастями, шлепающимися на людей из житейской бетономешалки суетливых противоречий.
Огонь играет на ее лице, превращая пряди ее волос в живые тени маленьких ужат. Так, наверное, сидя у костра или очага, напротив полюбившейся, но не принадлежащей ему женщины, и придумал древний ахеец голову Горгоны — соединение огня жизни на щеках с холодным равнодушием смерти глаз, несовместимость энергии желания со спокойным невниманием. И подсказка, оппозиция всему — темный блеск меча, простота решения, кованая полоска стали на желтом блике медного щита. А Сирены — другая крайность, крик души женатого мужчины, за сотни миль от родного острова, в штиль, в жару, в жажду вдруг услышавший голос супруги и от радости или ужаса бросившийся в загадочные воды с какой-никакой, но все-таки триеры?
Вот она, темная неподвижность маленького озера, без сирен и уже без русалки, дышит высокой вечерней свежестью в затылок Алексея, вслушивающегося в придуманные не для него песни, всматривающегося в рожденную из жаркой перронной пыли и холодной озерной воды Елену. Рожденную… не для него? Кто знает, вот только зачем авторы плаксивых газелей, изнуряя себя рифмой, сравнивали женское тело, а иногда — о, Алла, и действия с целыми гербариями растений и с табунами животных? Какая глупость, а может быть и религиозная странность, но все это принижает чувство, ни с чем не сравнимое к ни с кем не сравнимой, сидящей у огня, играющего на ее лице, оживляя тени от ее волос…
Но пора спать — ряд из шести спальных мешков ждет ночных певцов и молчаливых мыслителей, приговоривших флягу вина и съевших принесенный с собою шашлык, и поменявших тишину немного приблизившегося неба на неравнодушную песню и легкий шум алкоголя в ушах. Под теряющий стройность аккомпанемент гитары и почти хоровое пение Алексей заметил, как ловко и почти без борьбы справляется Лена с прибавившими в храбрости вина мужчинами. Вполне терпя прикосновения и позволяя как бы дружеские объятия — они, наверное, нравятся ей, и разрешая переступать некоторые границы, она, тем не менее, сдерживает не только смехом, но и твердой рукой разносторонние атаки перед сном проснувшегося донжуанства. А он, к легким гусарам прикомандированный улан слишком тяжеловесен и не участвует в этом вполне приемлемом гусарстве, понимая безобидность и бестолковость затеянной возни, но все же глупо ревнует ее к простоте нравов слегка захмелевших покорителей гор. Он почти абсолютно трезв — после вчерашней дозы его не берет пионерское вино. Вчера он перебрал и сейчас разумно спокоен к ароматной жидкости в кружке, но к ней не спокоен явно и, получив свое — возможность находиться рядом, естественно не доволен ролью наблюдателя, неравнодушного притворщика — и все же рад довольствоваться малым. Благодаря Люде, Кеше случаю он сегодня здесь, что само по себе и не плохо, а как известно — лучшее враг хорошего, ну а утро из завтра будет без сомнения мудрее.
— Степаныч! Мы же забыли ракетой пальнуть? — не утратив быстроты слов, громким воспоминанием очнулся Сергей.
— Завтра, Сережа. Спать пора.
— Лена? — воззвал к сочувствию Сергей.
— А как же традиция? — еще медленней, чем обычно, встал на сторону друга Борис.
— А как же сваны? Вдруг они прячутся в темноте?
— После такого костра и хоровых упражнений?! — нечленораздельно попытался удивиться Игорь. — Да они все на равнины сбежали.
— Испугались решительного Борю, — кивнула Лена.
— Всем спать! — быстро прекратил начинающийся бунт Степаныч. — Лена, иди, сванов погоняй, а мы костром займемся…
6.
Сны, если их все запоминать, то можно сойти с ума.
Газета 'РИО'. Реклама и объявления, раздел музыки: 'Вяжу чехлы для фагота, а так же контрабаса и фортепьяно. Из красных ниток. Тел:…….'.
— … к перильцам, но не пошли…
?!.. Что он делает здесь, как он здесь оказался? 'К перильцам'… что это за слово? Бред, полное торможение, без пояснений. А между ними что, воздух? Если да, то в нем равнодушие, спокойствие и
