ублюдку этому, конечно, теплых чувств не испытаешь, но и к альбому подсознательно настроишься враждебно. Дункан начал опасаться, что своими неумеренными восторгами оказал «Голой» медвежью услугу: теперь никто – никто из настоящих ценителей, разумеется (а трудно вообразить, что чересчур много найдется других интересующихся) – не сможет слушать новую «Джульетту» без предубеждения. Ох, нелегкая это работа, искусство любить… Не с одним лишь прекрасным приходится иметь дело.
Наиболее интересные для него отклики коллег-кроуведов пришли по электронной почте. Эд Уэст: «Афигеть. Хочу. Прям щас». Джефф Олдфилд, с излишней, по мнению Дункана, жестокостью: «Се твой звездный час под этим солнцем, друг мой. Подобному, увы, не суждено повториться». Джон Тэйлор привел цитату из песни «Кто лучше?»: «Везение – болезнь. Не хочу удачи рядом». Дункан составил список адресов и запустил рассылку треков выбранным адресатам, представляя себе, как пожалеют завтра с утра иные блюстители здоровья, что предыдущей ночью слишком поздно отправились в постель.
Глава 3
Энни опасалась, что застрянет в училках на всю жизнь, и настолько ненавидела свою прежнюю работу, что теперь опоздание в музей на десять-пятнадцать минут ей доставляло наслаждение. Для учителя те же пятнадцать минут опоздания сопряжены с неизбежным скандалом, выговорами, осуждением коллег, а здесь никто не обращал внимания, за три или за тридцать три минуты до открытия мелкого малопосещаемого музея она появилась. Сказать по правде, никто не обратил бы внимания, появись она на три или тридцать три минуты и после открытия. Выскочить из школы за предполуденным стаканчиком дрянного растворимого кофе – об этом в годы учительства чаще всего можно было лишь мечтать. Поэтому Энни, воплощая свою жалкую мечту прошедших лет, ежедневно гнала себя из музея в забегаловку напротив, хотелось ей кофе или нет. Надо признать, кое-чего ей порой недоставало – хорошо проведенных уроков, когда глаза малолеток возбужденно сверкают, а внимание такое плотное, что хоть режь его ножом: подпитки оптимизмом и юной энергией, которую излучает каждый малыш, отнюдь не только самый развеселый и здоровый. Но чаще всего ей хотелось уползти сквозь щель под забором из колючей проволоки, окружавшим систему среднего образования, – в чем она и преуспела.
Теперь Энни работала фактически самостоятельно и львиную долю рабочего времени посвящала попыткам добыть для музея денег, что получалось все хуже и хуже. Казалось, ни у кого нет даже лишнего фунта для сирого и убогого краеведческого музейчика заштатного приморского городка. Будущее, как водится, сулило перспективы еще более мрачные. Иногда Энни проводила экскурсии для школьников – именно под этим предлогом ей и дали возможность ускользнуть из школьного класса. За информационной стойкой при входе обычно дежурила одна из общественниц – Вай, Маргарет или Джойс, иногда еще какая- нибудь старушка. От их болезненного желания быть полезными щемило сердце – в те редкие моменты, когда Энни их вообще замечала. Когда намечалась какая-нибудь выставка, Энни работала вместе с внештатным куратором Роз, преподававшей также историю в колледже Дункана. (Дункан, естественно, не считал их редкие столкновения в подсобке музея достаточным основанием для беседы.) Сейчас Роз и Энни пытались подготовить фотовыставку, посвященную чрезвычайно жаркому лету 1964 года, когда городская площадь подверглась перепланировке, «Стоунз» выступали в кинозале «АВС» через дорогу, а море выплеснуло на берег труп двадцатипятифутовой акулы. Через все местные и социально-исторические сайты они обратились к населению за помощью, но пока что получили лишь два снимка: самой акулы, скончавшейся от какого-то кошмарного грибка, – не слишком подходящее фото для выставки мажорного настроя – и групповой снимок развеселой компании. Давние друзья? Коллеги?
Этот поразительно высокого качества снимок, отпечатанный на фотобумаге, прибыл по почте через несколько дней после того, как они разместили свои объявления в Интернете. Мужчины без пиджаков, щеголяют подтяжками, женщины в цветастых сарафанчиках; неровные зубы, лица в лучиках морщин, набриолиненные волосы… Казалось, так они еще никогда не веселились. Получив фото, Энни показала его Роз: «Глянь, можно подумать, что это лучший день в их жизни» – и засмеялась, убежденная, что безудержное веселье запечатленной на снимке компании объясняется искусством фотографа, алкогольным опьянением или какой-нибудь скабрезной шуткой, а вовсе не добрым днем, живописными окрестностями и общим настроем участников пикника. «Похоже, что так», – только и промычала сквозь зубы Роз.
Энни, собиравшаяся тогда в умеренно-приятное трехнедельное турне по Штатам – горы в Монтане, конечно, симпатичные, но не сногсшибательные, – почувствовала себя ущемленной. Разумеется, нетрудно представить себе, что в 1964-м, за пять лет до ее рождения, в Англии проживало достаточно людей, для которых день в северном приморском городке становился значительным событием. Она снова всмотрелась в снимок, стараясь угадать, что это за люди, чем они занимаются, сколько у каждого из них денег в кармане, какой продолжительности у них отпуск, сколько они уже прожили и сколько им осталось… Энни не особенно шиковала, однако она побывала в каждой из достойных, с ее точки зрения, европейских стран, летала в Америку и даже в Австралию. Она подивилась тому, насколько изменилась жизнь, и цель выставки вдруг представилась в ином свете – точнее, цель просто исчезла, энтузиазм улетучился. Мысли перескочили на городок, в котором Энни осела, на его значение для проживавших в нем людей. Она вдруг осознала, что теряет способность все это себе представить. К работе она всегда относилась серьезно и стремилась довести до каждого посетителя музея свои личные ощущения.
Мертвой акулой улов их и ограничился. Энни уже поставила крест на 1964 годе в качестве темы выставки. Ничего не говоря Роз, она раздумывала, как расширить охват экспозиции, не распыляясь и не нарушая единства замысла. Трехнедельный отпуск «укрепил ее в вере», вернул надежду. К тому же предстояло перебрать накопившуюся за восемнадцать дней почту.
Пришли еще два снимка. Один был от мужчины, перерывавшего архивы недавно почившей матери, – прелестная девочка-дошкольница перед балаганчиком Панча и Джуди. Другой, без сопроводительного письма, – все та же злосчастная акула. Энни понимала, что акулу непременно придется представить гвоздем выставки, но на этот снимок даже глядеть не хотелось. В обращение к населению она эту акулу включила лишь как напоминание о наиболее знаменательном событии, отметившем тот жаркий год, как зацепку для памяти. С таким же успехом можно было написать «НУЖНЫ ФОТКИ ТРУПА БОЛЬНОЙ АКУЛЫ». На этом снимке угадывалась дыра в боку рыбины, проеденная грибковой гнилью.
Энни завершила просмотр почты, ответила на несколько писем и вышла за дежурной чашкой кофе. О бешеной беготне Дункана предыдущим вечером она вспомнила лишь на обратном пути. О том, что его обзор вызвал реакцию, можно было догадаться по возбужденному топоту по ступенькам, по цоканью языком во время чтения писем и комментариев и по иным признакам активности Дункана во внезапно оживившемся его мирке. Написанного им Энни не видела – он ей не показывал, – но чувствовала, что непременно должна посмотреть. Ей и самой хотелось прочитать его обзор, так как диск она прослушала, причем раньше него. Впервые она смогла составить свое мнение независимо от диктата его невесть чем определяемых канонов истинности. Ей хотелось уяснить, насколько он свихнулся, насколько далеки они друг от друга.
Она вышла на сайт, почему-то у нее уже отмеченный, и распечатала текст, чтобы иметь возможность на нем сосредоточиться. Читая, она злилась на Дункана все больше и больше. Возмущалась его надутым чванством, хвастливым навязыванием своим собратьям ложного представления о своей избранности, мелочностью, неспособностью оценить то, что действительно обладало неоспоримой ценностью, неспособностью мыслить в унисон с этим немногочисленным и к тому же постоянно редеющим сообществом. А больше всего Энни злила его извращенность. Как можно считать эти незавершенные наброски лучше конечного продукта? Как можно восхищаться вещами, над которыми нужно еще работать и работать, полировать их, оттачивать, добиваться, чтобы музыка выражала то, что она и должна выражать? Чем больше она смотрела на смехотворное творение Дункана, тем больше злилась. Злость выросла и стала самостоятельным объектом рассмотрения, таинственным, завораживающим. Такер Кроу – хобби Дункана, а известно, что фанаты вытворяют странные вещи. Но музыка – не марки, не ужение на мотыля, не строительство судовых моделей в бутылках. Музыка доступна всем, Энни тоже слушает музыку, часто и с наслаждением, а Дункан все портит, убивает ее наслаждение, заставляет ее ощущать, что она ничего не понимает. Неужели это и в самом деле так? Она еще раз прочитала концовку:
Нет, этот идиот не заставит ее считать себя невеждой, заставить отказаться от своих вкусов и своего мнения. Напротив, это
