помои, стояла грязная лужа. В грязи резвились двое ребятишек. Троица проводила кабриолет завистливыми взглядами. Дети помахали ему вслед, женщина горько потупилась. Уоррен Максвелл помахал детям.
– Зато они белые, не забывай этого, Лукреция Борджиа. Белый человек может быть беднее Иова, у него может не быть ночного горшка и окна, в которое можно выплеснуть его содержимое, но он все равно остается белым, а это заведомо ставит его выше любого черномазого. Ведь он свободен! Его нельзя ни купить, ни продать.
– Да, сэр, масса Уоррен, сэр. Наверное, вы правы.
В его словах заключалась святая правда. Цветной был лишен главного права, которое никто не покушался отнять у белого, – свободы. Сама Лукреция Борджиа, сколько бы она ни интриговала, как бы ни старалась взобраться на вершину иерархической лестницы в Фалконхерсте, все равно оставалась всего- навсего бессловесной скотиной. Уже дважды в жизни ее продавали. Пожелай Максвелл, и он уже завтра мог бы сбыть ее с рук: лишить привычного существования и продать первому встречному. Только что она испытывала презрение к согбенной фигуре на крыльце убогой хижины, теперь же вдруг стала завидовать этой нищей. Отчего так устроено, что цвет кожи определяет судьбу человека? Скажем, почему она, Лукреция Борджиа, родилась рабыней? Потому лишь, что у нее темная кожа. Она знала, насколько умна, насколько быстро соображает, оставляя далеко позади многих белых. Только какой от этого прок? Самого чудесного, что только есть в жизни, – свободы ей все равно не видать как своих ушей.
Она отбросила эти грустные мысли. Если разобраться, то на кой ей сдалась эта свобода? Она бы не согласилась на ужасающую нищету, на сопливых детей, копающихся в грязи рядом с готовой вот-вот обрушиться лачугой. У нее и так было все, чего она хотела. Она и так была счастлива: разве не счастье – жить в благословенном Фалконхерсте, с массой Уорреном и обожаемым массой Хамом? Стоило ли мечтать о большем? Ни за что на свете она не поменялась бы местами с белой нищенкой. Она потрогала свою брошь, платок, пригладила черное платье на коленях. Она – Лукреция Борджиа с плантации Фалконхерст, а этим вполне можно гордиться.
В Бенсоне Максвелл велел ей ехать к таверне, которую содержал некий Пирл Ремик. У входа она натянула вожжи, слезла с козел и хотела было помочь хозяину спуститься, но он попросил ее заглянуть в таверну и позвать владельца. Владелец стоял за стойкой. Появление прилично одетой цветной сильно его удивило. Услышав, что она приехала из Фалконхерста и что мистер Максвелл, ждущий у входа, желает с ним поговорить, Ремик поспешно вытер руки грязным полотенцем и выскочил из-за стойки. Максвеллы были важными птицами, он был рад им услужить.
– Доброе утро, мистер Ремик. – Максвелл протянул ему сведенную ревматизмом руку. – Ох и наглотался я пыли! Не нальете ли мне рюмочку виски? Если бы не проклятый ревматизм, я бы побывал у вас, но мне трудно двигаться. Буду вам весьма благодарен, если вы принесете рюмку сюда.
Ремик скрылся в таверне. Лукреция Борджиа снова взгромоздилась на козлы. Ремик вернулся с рюмкой. Максвелл пригубил виски и сказал:
– Доброе у вас виски, мистер Ремик. – Он облизнулся. – Очень доброе! Давно такого не пробовал. Я бы не отказался приобрести у вас побольше.
– С радостью уступлю вам бочонок, мистер Максвелл.
– Спасибо! Мы заедем за ним чуть позже.
Максвелл, взбодренный виски, сердечно простился с Ремиком и приказал Лукреции Борджиа отправляться дальше. Им оставалось проехать еще восемь миль, и Максвеллу уже не терпелось добраться до места, осуществить задуманное и вернуться домой. Он так редко выбирался из Фалконхерста, что утратил всякий вкус к путешествиям. Дома покойней всего: удобно и безопасно. Дома он был по-настоящему счастлив.
Том Петч, при всем старании, не мог бежать быстро, поэтому они добрались до Твин Крикса только через два часа. Когда Максвелл велел Лукреции Борджиа свернуть с главной дороги, та прямо-таки разинула рот от любопытства. К усадьбе вела дубовая аллея. Здешний Большой дом, судя про белым колоннам, был куда величественнее фалконхерстского.
Однако со ступенек к гостям заковылял старик негр, один вид которого заставил ее пренебрежительно усмехнуться. Видимо, Твин Крикс не такая уж и зажиточная плантация, раз здесь довольствовались такими немощными слугами.
На веранде какой-то белый при их появлении тут же встал с кресла-качалки. Он подошел к кабриолету, но не сразу признал Максвелла; однако поняв, кто к нему пожаловал, превратился в воплощение гостеприимства. Его заверения, что своим приездом Максвелл оказал ему огромную честь, звучали вполне искренне, как и слова Максвелла о своем полнейшем к нему почтении.
После обмена ритуальными приветствиями и прочувственными вопросами о здоровье чад и домочадцев Максвелл признался:
– Меня вконец замучил ревматизм, мистер Льюк. Если не возражаете, я останусь в кабриолете. Давайте прямо сейчас поедем в конюшню. Я за этим, собственно, и прибыл, а пешком туда просто не доплетусь.
На веранде появилась женщина. Увидев кабриолет, она торопливо сбежала со ступенек и схватила Максвелла за руку:
– Мистер Максвелл! Какая радость! Обещайте, что откушаете с нами, когда покончите с делами. Кажется, вы жаловались мистеру Льюку на ревматизм? О, я знаю, какие это доставляет страдания!
Я пошлю слугу в конюшню с креслом, чтобы вам было удобно заниматься делами.
– Благодарю вас, мэм. Вы так любезны! С удовольствием останусь пообедать. Я теперь редко выезжаю и с радостью попробую незнакомые блюда, хотя и нашей фалконхерстской кухаркой я вполне доволен. – Он указал на Лукрецию Борджиа. – Вот она. Вы тоже, думаю, навестите нас и отведаете ее стряпню.
– Она сможет поесть на кухне с Офелией, нашей кухаркой.
Еще раз поклонившись Максвеллу, женщина возвратилась на веранду, откуда проводила глазами кабриолет с величественной Лукрецией Борджиа на козлах. Мистер Льюк и негритенок, тащивший кресло- качалку, из-за которого его не было видно, заторопились следом.
В конюшне, усевшись в кресло, Максвелл объяснил, зачем пожаловал: он решил приобрести коня в подарок сыну на день рождения. И тут же польстил Льюку, сказав, что знает его как владельца лучших лошадей во всей округе. Его интересует хороший конь, а за ценой дело не станет.
Льюк кивал, слушая гостя.
