не подошел Раффлс и не устроился рядом, облокотившись на перила.
— Я знаю, о чем ты думаешь, но об этом думать не надо, — сказал он. — Все в руках Божьих, Кролик, думай не думай, что ждет впереди, а знать никому не дано.
Я стал настолько же плохим солдатом (за исключением души), насколько Раффлс хорошим, и ничего другого я сказать не могу. Мое невежество в военных вопросах было просто непостижимо, оно и сейчас, между прочим, достаточно велико. Я не знал, как обращаться с лошадьми, я не научился владеть оружием. Среднестатистический английский солдат мог быть и ниже меня по интеллектуальному уровню, но он умел хоть какую-то часть своей работы делать лучше, чем я. Я даже не сумел достойно погибнуть. Я не хочу сказать, что пытался дезертировать, хотя подозреваю, что в этом случае сухопутная армия только выиграла бы.
Все эти слова отнюдь не поза, я ничуть не лучше обычного героя, вернувшегося с победой. Просто истинное удовольствие получаешь, когда описываешь события, во время которых вел себя как настоящий мужчина (например, как было в Сербитоне), а я не могу этого сказать о своем участии в войне, одна мысль о которой и сейчас вызывает у меня отвращение — но уже по другим причинам. Конечно, ни поле битвы, ни лагерь — все это не для меня. Моя неловкость скоро превратила меня в добычу для мародеров, объект для оскорблений, мишень для задир, из которых и состоял этот очень нерегулярный кавалерийский эскадрон, в который мы попали. И мне бы здорово досталось, если бы не Раффлс, который сразу же стал всеобщим любимцем, оставаясь больше, чем когда-либо, моим верным другом. В ваших домашних спорах у камина никому и в голову не может прийти ничего подобного. Все считают, что сражаться всегда приходится с противником, многие пришли бы в ужас, если бы узнали, что в одном эскадроне можно ненавидеть друг друга с такой страстью, с такой злостью, которую даже меткие бородатые стрелки из противоположной траншеи редко вселяют. Вот таким домашним спорщикам у камина (я и сам нередко выступал в этой роли) и я посвящаю рассказ о капрале Коннале, капитане Беллингеме, нашем генерале, Раффлсе и обо мне.
По вполне понятным причинам я не могу вдаваться в детали. Я пишу в то время, когда эскадрон еще сражается, и вы скоро поймете, почему не воюю я, или Раффлс, или капрал Коннал. Остальные отчаянные сыны разных краев, которым выпала нелегкая жизнь и совсем не легкая смерть, как всегда, с честью сражаются на поле брани, но я не скажу вам, где именно мы воевали вместе с ними. Я считаю, что ни один эскадрон такой численности еще никогда не совершал таких геройских подвигов. Но, к сожалению, они умудрились, так сказать, «очернить свое имя» в этих битвах, и я не хочу усугублять их положение, связав их перед лицом общественности еще и с Раффлсом, собою или этим бандитом Конналом.
Коннал был полукровка, ирландец из Глазго по рождению и воспитанию. Он уже несколько лет прожил в Южной Африке и, конечно, прекрасно знал страну. Это обстоятельство да еще тот факт, что он, как любой колонист, прекрасно управлялся с лошадьми, обеспечили ему первый шажок вверх из числа рядовых солдат, а это развязывает человеку руки и дает возможность задирать других, если он задира по натуре и по физической силе превосходит многих. Коннал был огромный, неповоротливый, и я оказался для него идеальной мишенью. Он стал ко мне приставать с того момента, как я там появился. Детали не имеют значения; сначала я попытался ответить ему, но продержался на ногах лишь несколько секунд. После этого я рухнул как подкошенный, и тут из своей палатки вышел Раффлс. Они дрались минут двадцать, и Раффлсу тоже досталось, но чистый результат был утешителен: хулиган затих и больше не возникал.
Однако спустя какое-то время я стал подозревать, что он был кое-кем похуже. Все это время бои шли каждый день, или мне так кажется сейчас, когда я об этом вспоминаю. Никаких больших сражений, но не проходило дня, чтобы у нас не было стычек с противником. Так что у меня неоднократно была возможность наблюдать его поведение в разгар битвы, и я был почти убежден, что его стрельба никогда не приносит никакого урона, а однажды произошел еще более яркий случай.
Как-то ночью три отряда из нашего эскадрона были отправлены в определенное место, которое патрулировалось в течение недели. Наш отряд оставался на месте под командованием этого гнусного капрала, поскольку и офицер и сержант попали в госпиталь с брюшным тифом. Мы ждали приказа к выступлению в направлении того места, где разбили лагерь три отряда. Мы должны были сопровождать два эскадронных фургона, в которых находились наши пожитки, провизия и боеприпасы.
Еще до рассвета Коннал сообщил командиру, что мы выступаем, и скоро в сером сумраке рассвета мы миновали посты сторожевого охранения. Так вот, хотя я и был, возможно, самым ненаблюдательным в отряде, но там, где дело касалось капрала Коннала, я смотрел во все глаза, и мне сразу показалось, что мы идем не в том направлении. Неважно, почему я так подумал, но дело в том, что наш патруль на прошлой неделе отправил дозорных на восток и на запад и на востоке они встретили такое упорное сопротивление, что были вынуждены отступить; сейчас мы двигались именно в восточном направлении. Я тут же подъехал к Раффлсу — бронзовому от загара, с бородой, в потертой широкополой шляпе, нависавшей над глазами, как клюв у ястреба, с короткой трубкой в зубах. Он и сейчас стоит у меня перед глазами: суровый, похудевший, но такой жизнерадостный, казалось, напрочь выбросивший из головы многие из своих глупостей. Все мои подозрения он отмел с улыбкой.
— Инструкции были даны ему или нам, Кролик? Прекрасно, предоставь ему возможность справиться самому.
Больше он не сказал ни слова, меня это удручало, я чувствовал себя подавленным. Так мы ехали, пока совсем не рассвело, и тут уж сам Раффлс присвистнул от удивления:
— Белый флаг, Кролик, клянусь Богом!
Я ничего не видел, у Раффлса было самое лучшее зрение в эскадроне. Однако через некоторое время действительно эта трепещущая эмблема, которая в глазах большинства из нас имела такое зловещее значение, была хорошо видна даже мне. Еще немного — и среди нас уже был косматый бур на своем косматом пони, его глубоко посаженные глаза глядели на нас с испугом и недоверием. У него было свое задание, и он мало что мог сказать нам, зато его со всех сторон просто засыпали легкомысленными вопросами.
— Так есть там буры? — спросил один, указывая туда, откуда мы выехали.
— Заткнись! — резко обрезал зубоскала Раффлс.
Бур казался бесстрастным, но зловещим.
— А наши где? — спросил еще один.
Бур, ощерившись, молчал.
И совершенно невероятной развязкой этой ситуации было то, что через какой-нибудь час мы действительно оказались за линией фронта буров, были окружены ими на полторы мили со всех сторон и каждый из нас должен был бы оказаться в плену, если бы каждый, за исключением Коннала, не отказался сделать шаг вперед и если бы буры сами не заподозрили какой-то тонкой военной хитрости, как единственно возможного объяснения такого отчаянного маневра. Они позволили нам отступить, не произведя ни одного выстрела, и, можете не сомневаться, именно это мы и сделали. Кафры со страху зло настегивали своих лошадей, а наш доблестный капрал угрюмо молчал и лишь вызывающе поглядывал на всех.
Я назвал это развязкой — и могу повторить с краской стыда на лице, что так оно и было. Коннала действительно немедленно доставили к командиру, но ведь распоряжения давались устно, поэтому он изворотливо лгал, и это его спасло.
— Вы сами сказали «туда», сэр, — упорно повторял он, и то, что приказ был отдан так нечетко, несомненно, спасло Коннала.
Думаю, вам и говорить не надо, как я был зол.
— Этот тип — шпион! — сказал я Раффлсу, когда мы с ним той ночью шли в расположение нашего отряда.
Он улыбнулся мне.
— А ты только сейчас об этом узнал, Кролик? Я-то знал об этом почти с той минуты, как мы здесь оказались, но сегодня утром я и правда решил, что мы его накроем.
— Позор, что мы этого не сделали! — закричал я. — Его нужно было пристрелить как собаку.
— Не так громко, Кролик, хотя я с тобой полностью согласен. Но я не так сильно, как ты, жалею о том, что случилось. Я не меньше тебя жажду крови в этом деле, пожалуй, даже больше! Я, Кролик, всей душой стремлюсь вывести его на чистую воду, и помощи мне ничьей не надо — вот, может, только тебя попрошу «попридержать калитку». А пока не стоит всем демонстрировать, как ты его ненавидишь, у него есть
