менее я поднялся. Стоило выбраться за спины сидящих кружком людей, и темнота сомкнулась вокруг меня, словно озерная вода в проруби на крещенские праздники.
— Здесь вот какое дело…
Карп протянул руку. На ладони я увидел четыре черных шарика. Пьяные ягоды!
— Зачем? — спросил я.
— Отдай их вашему капитану, — проговорил Карп тихим голосом. — Высокоблагородие совсем плох стал.
Я поглядел на Стриженова. Тот сидел на корточках среди матросов, на правый кулак намотав бороду. Взгляд старшего офицера блуждал по их лицам. Казалось, он силится узнать окружающих и приходит в растерянность от тщетности попыток.
Болезненный спазм перехватил горло.
— Ты отдаешь отчет, что предлагаешь сделать? — спросил я шепотом.
Карп уставился на меня единственным глазом.
— Прояви милосердие, доктор. Ведь ты — человек грамотный.
Мне показалось или действительно в голосе главного «троглодита» присутствовала скверно замаскированная угроза? Проявить милосердие… Мне ли не знать, насколько тягостно действует на здоровых людей присутствие умалишенного? Мне ли не понимать, каким заразным способно оказаться сумасшествие в обстоятельствах, когда люди лишились связи с привычной действительностью? Заразнее тифа…
— В вашей команде чересчур много лодырей развелось, — продолжил Карп. — Этот поп — ну, Бог ему судья! Ладно! Потом артиллерист, — он принялся загибать пальцы, — ходит, словно барин. И еще капитан… Теперь к нему и матроса приставили, который мог бы работать или добывать еду. И все они на ужин получают лучшие куски. Мои ребята обижаются. Ты должен понимать, доктор, ведь так нельзя.
— Решительно ничего не понимаю, — ответил я, каменея лицом. — Вернемся к костру, что-то зябко становится.
Карп сжал пьяные ягоды в кулаке.
— Ну, как знаешь, доктор. Пошли, что ли?
12
Всю ночь выл ветер. По парусиновому навесу барабанил дождь из песка и каменной крошки. К утру многоголосый гул воздушных потоков преобразился — над каналом зазвучало пение на одной высокой ноте. В тот день оно стало предвестником рассвета и подняло нас на ноги.
Над холмами, окутанными красноватым полумраком, гасли звезды. На валунах тускло серебрился иней. «Червелицые» безмолвно сидели на своих местах, нисколько не тяготясь тем, что за ночь их доспехи обросли шершавой ледяной коркой.
Наши крупногабаритные соседи, думается мне, трудились ночь напролет. Многим мешало уснуть их старательное урчание и возня, а про кашель и говорить не стану. Поэтому люди поднялись сегодня в особенно хмуром расположении духа.
Вместе с Северским и Гаврилой мы обошли отвал земли, разделявший наш лагерь и территорию соседей. Мы собирались посмотреть, сколько сделали эти могучие живые машины за время, пока люди спали, а заодно освободить тела от избытка жидкости.
Но то, что нам пришлось увидеть, вмиг заставило забыть о естественных потребностях.
Вдоль вала ровненьким рядом лежали похожие на бегемотов титаны. Их вид был страшен и одновременно жалок.
Мы ошалело замотали головами. Никому не хотелось верить глазам. А в глазах прямо-таки зарябило от цвета крови.
Гаврила нервно запустил пальцы в бороду и забормотал проклятия. Я поглядел на бредущую вдоль страшной шеренги (спиной к нам) «шубу»: неужели эти бестии способны совершить столь чудовищное зверство? А главное — зачем? Ведь здоровяки работали, не жалея сил, они старались так, как не станет стараться целый легион рабов-людей!
Бегемотоподобные существа были рассечены пополам, поперек туловища. В пугающей круглой ране влажно блестели разноцветные внутренности. Длинные передние лапы подергивались в продолжительной агонии, тупоносые морды смотрели в небо, испачканные землей рты были закрыты, через ноздри вырывалось наполненное болью и укором тяжелое дыхание.
«Шкура! — подумалось мне сквозь туман дурноты. — Их убили из-за красивого зеленого меха на крупе! Изверги!»
— Идемте отсюда, — попросил Северский, зеленея лицом.
Ошеломленные, мы перебрались на вал.
Вот так сюрприз!
Отделенные задние половины стояли, пошатываясь на неустойчивой паре лап у края дамбы. К нам они были повернуты кровоточащими ранами, к восходящему солнцу — хвостами или, вернее, хоботками. Обрубки тянули ту самую заунывную ноту, которую, проснувшись, мы приняли за вой ветра. Черные глаза заворожено глядели, как наливается золотом рассвет. В то же время свисающие наружу сизые внутренности слабо шевелились, словно паразиты, потерявшие носителя.
Это было страшное и завораживающее зрелище. Что-то подобное мог видеть только Данте, когда в грезах опускался на дно ада, туда, где самые страшные демоны подвергали изобретательным пыткам злостных грешников.
Быть может, для наших соседей такое кровавое разделение было делом привычным до рутинности; быть может, провести этот утренний ритуал для них — все равно что команде русского корабля собраться вместе на молитву и поднятие флага. Не знаю. И, честно говоря, знать не хочу. Земная наука не раскрыла и сотой части тайн человеческого тела и души. Куда нам до постижения природы существ, рожденных в другом мире, под иным солнцем? Наверняка для них — детей далеких планет — привычки людей могли бы показаться столь же отталкивающими и пугающими. А почему нет?
Голос Гришки, матроса, приставленного к Стриженову в качестве вестового, отвлек меня от задумчивого созерцания анатомических подробностей разделенного существа.
— Павел Тимофеевич! — звал юноша надтреснутым от волнения голосом. — Спускайтесь скорее сюда!
Я без охоты заторопился по склону вниз. Вчера горе-повара недобросовестно пропекли снедь, и, проснувшись, мы все почувствовали себя слегка отравленными. А тут еще такое зрелище! Поэтому происходящее в тот момент я воспринимал сквозь туман дурноты, и сил для решительных действий не было категорически. Категорически!
Этим утром я подобрался к границе, разделяющей жизнь и смерть, как никогда, близко. Гнилостный запах вод Стикса веял мне в лицо.
Гришкино волнение не предвещало ничего хорошего. Наверняка Стриженов окончательно потерял связь с действительностью. Хоть бы ничего не учудил, горе луковое! Подумать только: неделю назад ты — уважаемый всеми командир, а сегодня к тебе относятся как к малому дитяти! Незавидная участь… Уверен, если бы Стриженов был способен выбирать, он предпочел бы проглотить жменю пьяных ягод, чем жить неспособным вытереть нос болваном.
А в лагере, судя по всему, закипала очередная ссора. Моряки и люди Карпа стояли друг против друга, лица у тех и других были перекошены лютой злобой. Разве что отец Савватий и старый шаман Иннокентий болтались в стороне от потасовки, словно два спортивных арбитра, готовые блюсти правила соревнования. Священник поглядел на меня, и я понял его без слов.
«Сегодня нам обоим предстоит много работы».
В другое время я бы вклинился между противоборствующими. Возвел бы руки к небу, призвал к миру, пожурил недовольных и осмелившихся судить и не прощать других. Сегодня же… Я тяжело опустился на валун рядом с «червелицыми» стражами (те на секунду обратили ко мне лицевые отростки, а затем
