заточку.
— Садитесь на камень, лицом к солнцу, — распорядился я. — Будет больно, но ничего с этим не поделаешь…
Я вскрыл артиллеристу веко. Из-за складок распухшей плоти показался налитый кровью глаз. Северский во время «операции» курил папиросу. Теплых ручейков, которые струились по его лицу, он, похоже, не замечал и не проронил ни звука.
— Вот и все, — сказал я и отошел на три шага назад, словно художник, который решил оценить свою работу со стороны. — Премного благодарен. — Северский достал из кармана грязный носовой платок и вытер им лицо. — Закурите, доктор?
— А как же. Давайте сюда папиросу. На табачный дымок слетелись моряки. Я не докурил папиросу больше чем на треть и отдал ее Гавриле. Боцман сделал две затяжки и передал Лаптеву. А тот поделился со следующим…
Мы остались вдесятером. Избитые, израненные, худые, будто кощеи, — люди с потухшими глазами; в осужденных на казнь через четвертование можно было отыскать больше оптимизма, чем в нас.
— Друзья, дело — табак! — сказал Северский. — Как только закончится буря, сразу выдвинемся в путь.
— Куда, ваше благородие? — спросил артиллериста Лаптев.
Северский задумался.
В самом деле — куда? Пустоши бесплодны, здесь даже мхи не растут. Едой можно разжиться только возле канала, но приблизиться к его руслу — верный способ снова оказаться в плену. Эти зоны жизни контролируются «хозяевами» и их механизмами. Сражаться с теми и другими нам не по силам. К тому же мы попросту не знали, в какую сторону следовало идти, чтобы добраться до ближайшего канала.
— Есть мысль… — Гаврила почесал кудлатую голову. — Надобно бы разделиться на четыре отряда и пойти крестом, — он замахал жилистой рукой, — на норд, на ост, на зюйд и на вест.
Северский хмыкнул.
— Что-то в этом есть, — поддержал боцмана я. — Так мы сможем исследовать большую часть пустоши.
— Идем вперед, скажем… дня два, — продолжил мысль Гаврила, — затем поворачиваем обратно, встречаемся вот на этом самом месте. Бог даст, за отведенное время один из четырех отрядов найдет воду или провиант.
— А ежели никто ничего не найдет? — спросил боцмана угрюмый фельдфебель Ёлкин.
— …и так давно должны были издохнуть, — мрачно ответил Гаврила.
Северский вяло кивнул. Из раны на его веке опять заструилась кровь.
— Пусть будет так, — сказал он. — Остается только переждать бурю.
— Согласен, — поддержал его я, хотя, в общем-то, никто моим мнением не интересовался. — Каким образом мы разделимся?
— Бросим жребий, — предложил Северский. В его ладони появился полураздавленный коробок со спичками. — В двух отрядах будет по три человека, в двух — по два. Возражения есть? Нет? Тогда сперва назначим, какие отряды куда пойдут, а потом уж разберемся с их составом…
Спички тянули не один раз. Тянули так, тянули эдак…
Мне выпало идти на юг, а в напарники судьба посулила Гаврилу. Я решительно ничего не имел против: боцман, конечно, крут нравом сверх меры и рука у него тяжелая, но именно эти «достоинства» не единожды спасали наши шкуры.
Северскому предстояло путешествие на север. Мы даже посмеялись над совпадением, а отец Савватий сказал, что видит в выпавшем жребии знак Божий и что офицеру обязательно повезет. В компанию Северскому записались два матроса. Гальванера Лаптева и отца Савватия ожидала дорога на запад, трех оставшихся моряков — путь на восток.
В убежище мы спустились, когда небо стало темно-коричневым. Перед этим ветер стих, словно копя силы, а затем ожег холодом. Тонны каменного крошева — мелкого и острого — с умопомрачительной скоростью понеслись над равниной. Пыльные струи жалили, будто тучи пакостного гнуса, настырно пытались проникнуть в рот, в нос… В общем, мы поспешили спрятаться.
Но землянка, сооруженная на скорую руку, не желала служить надежной защитой. В овражек задувало, отовсюду клубилась пыль. Мы кашляли, чихали, плевались. Чтоб хоть как-то согреться, нам, здоровым мужчинам, пришлось жаться друг к другу, словно телятам в стойле.
Эта была страшная ночь. Я не знаю, удалось ли кому-то из моряков сомкнуть глаз (о возможности выспаться я не заикаюсь вовсе). Ветер выл и стенал, подпрыгивала крыша, собранная из фрагментов обшивки «камбалы»; мы опасались, что в любую секунду она может сорваться и унестись в пустыню.
Очевидно, мы впали в оцепенение, в состояние, наподобие того, в котором насекомые пережидают холода. Быстротечные сновидения, посетившие меня, были мрачны и тягостны. Я видел себя опустившим руки в лохань с похлебкой из человечины. Мне приходилось вылавливать серые разваренные куски, опознавать типы ткани, будто на экзамене по гистологии, а затем съедать их. И я никак не мог прервать отвратительное занятие: во-первых, я был чертовски голоден, во-вторых, меня тут же забросали бы камнями стоящие за спиной «хозяева»…
Перед рассветом воцарилась долгожданная тишина. Мы не нуждались в чьих-либо понуканиях или уговорах: едва буря прекратилась, поползли наружу, вяло передвигая замерзшими членами. Все с тревогой поглядывали в очистившиеся небеса: не раздастся ли в вышине рев двигателей разыскивающего нас летуна.
Сейчас же мы узнали, что в отряде убыло. Умер фельдфебель Ёлкин, его тело пролежало ночь между мною и отцом Савватием, оно даже не успело окоченеть. На лице седоусого моряка застыла полуулыбка — дай бог, если его забрал из этого ада добрый ангел. Ёлкина вынесли наружу. Сразу начался дележ его нехитрого добра. Кому-то достались запасные сапоги, кому-то — вторая фланелевая рубаха, кому-то — еще один пропитанный кислым потом полосатый тельник.
Похороны грозили обернуться очередной проволочкой и излишним риском. Всем не терпелось убраться подальше от наполовину погребенного песком остова «камбалы». К тому же многие верили, что удастся отыскать еду и воду, стоит только отойти на версту или две. Я не разделял этот необоснованный оптимизм, мне думалось, что пусоши тянутся на тысячи верст и что мы, измученные и истощенные, ляжем костьми на второй или на третий день пути.
— Идите с Богом! — благословил нас отец Савватий. — Да ниспошлет вам Всевышний манну небесную, а Богородица — свой покров! Ступайте! Ну а мы с Кириллом позаботимся о покойнике.
Маленькое усатое лицо Лаптева сжалось и стало походить на кукиш.
— Не поминайте лихом, братцы! — пролепетал он, глотая слезы. — Даст Бог, свидимся!
И все: энтузиазм сразу куда-то подевался! Невообразимое уныние охватило каждого. Моряки принялись обниматься, хлопать друг друга по плечам, прощаясь. Звучали печальные голоса, то и дело кто- то ронял слезы, растрачивая невосполнимую влагу понапрасну.
— Да что вы рассиропились, как кисейные барышни! — бурчал Северский (сам артиллерист держался от остальных особняком). — Нам предстоит два дня пути вперед и еще два дня — назад! Всего-то! Карманы лучше распорите, чтобы жратвы побольше в них влезло — этих жаб с поросячьими хвостами, грибов- тошнотиков… Через четыре-пять дней снова соберемся вместе. Помянёте мои слова!
— Гаврила! — окликнул я боцмана. — Соловья байками не кормят! Пошли!
— Потопали, пока ноги идут, — согласился мой напарник.
Мы еще раз пожелали нашим друзьям по несчастью удачи и отправились в путь. Горизонт казался таким близким. Протяни руку — и ты уже на другом конце света…
3
Поначалу мы и десяти шагов не могли сделать, чтобы не оглянуться назад. Тоска сжимала сердца; Гаврила разделял мою уверенность, что дорога предстоит в один конец. Мы не строили иллюзий: шансы
