отыскать еду и воду в пустыне чужой планеты до того, как мы потеряем способность двигаться, были эфемерными.
Мы видели, как возле песчаного холмика, выросшего за минувшую ночь и скрывшего место крушения летающей машины, копошатся две темные фигурки. Это отец Савватий и Лаптев, не имея возможности выкопать могилу, сооружали над телом Ёлкина насыпь из камней. А потом горизонт поглотил и их.
Вдвоем. Только вдвоем против враждебного человеку мира. Вдвоем, на лоне плоской каменистой долины, абсолютно безжизненной, открытой ветрам и чужим взорам. Не было ни конца ни края этой великой пустоши.
Час или два прошагали молча, затем стали перебрасываться фразами на отвлеченные темы.
— Павел Тимофеевич, а жена у тебя есть?
— Нет, Гаврила.
— А чего так?
— Да как-то не случилось. И к лучшему, наверное. А то, представь, сейчас бы гадала: куда супруг запропастился?
— Да, верно. Того гляди, решила бы, что потонул вместе с броненосцем.
— Точно. А что, ты женат, Гаврила?
— Нет. Детей зато много. Стало быть…
— Ха! Это как?
— Как, как! Вот так — много баб за свою жизнь я попортил. У меня, почитай, в каждом порту… как в той поговорке… по две, а то и по три. А скольких силой взял! За это, наверное, сейчас и расплачиваюсь…
Замолчали. Не знаю, о чем думал Гаврила, я же лихорадочно пытался отыскать в своей биографии хотя бы одно прегрешение, за которое меня могло постигнуть столь суровое наказание — быть извлеченным из мира людей и переброшенным через пустоту космоса на чужую планету. Решительно ничего не припоминалось. Да и вообще, прошлая жизнь теперь представлялась каким-то сказочным сном. Как будто настоящими были лишь опостылевший голод, ржавые пески и выветренные камни. Как будто я родился две недели назад, а воспоминания о детстве, о юности — крепко сделанная фальшивка, вроде театральной декорации. И не было у меня никогда родителей, старшего брата, дома в Москве и родового имения в Смоленской губернии…
Когда-то я испытывал дикую влюбленность в двоюродную сестру. Прощаясь перед отъездом в Петербург, я умудрился поцеловать ее в губы. Чем удивил и рассмешил юную светскую львицу, а также подглядывающую за нами челядь.
Это ли мое преступление?
В Петербурге, будучи задумчивым студиозусом, я довольно часто посещал публичный дом. Одна из его нимф была особенно нежна со мной — довольно некрасивым детиной, рано начавшим лысеть, обладателем больших крестьянских рук и полных бабьих бедер. Она называла меня «доктором ее тела». Эта усердная труженица помогла мне вытравить из души недостатки подросткового и юношеского миропонимания. Я перестал встречаться со своей нимфой, когда обнаружил, что какой-то проходимец заразил ее сифилисом.
Это ли мой грех?
Пять лет работал хирургом в Смоленске. Затем решил попробовать себя на стезе судового медика. Чтобы получить назначение на новейший броненосец «Кречет», мне пришлось просить батюшку нанести визит одному знакомому вице-адмиралу.
Это ли моя вина?
Не играл в карты, не пил ведрами водку. Из приятных времяпрепровождений предпочитал чтение и охоту на уток. Охотился вместе со старшим братом Митей и его черным терьером со смешной кличкой Булька в лесах Смоленской губернии. Ни разу в жизни не целился ни в оленя, ни в кабана, ни в медведя. Стрелять в млекопитающих — увольте, развлечение не для меня — слишком уж похожа наша анатомия.
— И матросов я стольких покалечил, — продолжал изливать душу Гаврила. — За дело, думал, покалечил. Да какие могли быть дела!.. Я переменюсь, клянусь своей грешной жизнью! Ты слышишь, доктор? Ведь теперь я знаю, каково оно в аду. Поэтому я переменюсь во что бы то ни стало. Боюсь, уже поздно, но… С каждым шагом… Я иду и прошу: «Господи, прости! Господи прости!»
Очень хотелось мне отмолчаться, но Гаврила, думается, ждал каких-то слов.
— Господь наш милостив, он всех прощает, — ответил я.
— Доктор, как думаешь… мы… кгм… вернемся когда-нибудь домой?
Это ты попал в точку, боцман! Я и сам много раз ломал голову: существует ли возможность совершить путешествие через мировое пространство в обратную сторону? Дело в том, что сообща мы ни разу не обсуждали этот вопрос. Полагаю, каждый из нас мечтал снова ступить на родную землю, но мечтал молча, дабы не травить душу товарищам цианидом ностальгии.
Все наши усилия вчера были направлены исключительно на то, чтобы дожить до сегодня, а сегодня — чтобы дотянуть до завтра. Вырваться когда-нибудь из-под власти «хозяев», обеспечить себя более или менее удобоваримой пищей — таков был предел самых смелых мечтаний.
Я облизал липким языком растрескавшиеся губы и ответил, как на духу:
— Мне кажется, друг мой, куда вероятнее, что через версту или через две мы набредем на финиковую рощу, посреди которой окажется озеро с прозрачной водой, а в озере — ленивая форель…
— Форель! — рассмеялся Гаврила. — Ха-ха! Ленивая!
— …чем то, что мы когда-нибудь покинем этот сатанинский мир.
Гаврила цыкнул зубом. Почесал за ухом, как собака, и снова спросил: — А если бы мы захватили корабль, на котором плавают между… этими… тьфу!
— Планетами, — подсказал я.
— …между планетами, то смогли бы им управлять?
Я вздохнул. Все-таки рядовые моряки — молодцы. К слову, народ в деревнях, принадлежащих моей фамилии, до сих пор полагает, что Земля покоится на трех китах и что звезды приколочены к небу гвоздями. Матросы и унтера тоже вроде из простых мужиков будут, но вопрос умеют задать правильно, с подтекстом.
— Не знаю… — Я пожал плечами. — «Хозяева» совсем непохожи на людей. Наверное, разобраться в их машинах — это посложнее, чем управлять английскими или японскими механизмами.
Гаврила поглядел на небо. Оно было чистым, почти таким же прозрачным, как вода в озере, иллюзорный образ которого не выходил у меня из головы.
— Долго небось плыть бы пришлось. Дольше, чем до Америки! — проговорил мой спутник с мечтательными нотками в голосе.
— Дольше, дольше… — Я невольно заулыбался. Громила-боцман, успевший за жизнь натворить всякого лихого, державший в страхе матросов, размышлял сейчас о вещах вселенского характера с детской непосредственностью.
— Мимо звезд пришлось бы плыть…
— Да, мимо звезд.
Насколько хватало взора, окрест тянулось унылое полотно пустоши. Царил полный штиль, и только ритмичный звук наших шагов и хриплое дыхание, вырывавшееся из пересохших глоток, нарушали гнетущее безмолвие. Ползло вверх по небосклону маленькое красное солнце, укорачивались тени цвета сепии — остальное оставалось неизменным. Иногда даже чудилось, что мы никуда не идем. Что на самом деле равнина проворачивается под нашими ногами, словно колесо под лапами наивной белки.
Поговорили о пустяках еще немного. Возможно, трата сил на разговор была непозволительной роскошью, но от дружеской беседы на душе становилось светлее.
— Представь, Гаврила, — обратился я к боцману, — в древности эта равнина была дном океана.
— Жаль, что «Кречет» угодил не в океан, — отозвался Гаврила. — Мы бы тогда дали знать, почем фунт пороху.
— А если на планете остались каналы, наполненные водой под завязку? Смог бы действовать броненосец в таких условиях?
Гаврила задумался.
