корпящие в поте лица у киля броненосца. Все бы превратились в кровавую крошку, учитывая количество пироксилина, которым была начинена каждая мина.
И зачем нашим полководцам понадобилось играть с ввергающими в дрожь игрушками?
Позднее я узнал, что все тридцать глубинных мин, имевшиеся на «Кречете», разместили вокруг броненосца, худо-бедно замаскировав их каким-то рваньем и ветошью. К одним «убийцам кораблей» подвели провода, и теперь их можно было подорвать дистанционно — переключив рубильник в боевой рубке корабля. Другие же установили в тех точках, к которым успели пристреляться пулеметчики… В общем, «Кречет» оказался внутри кольца минного заграждения.
Когда нам спустили обед (котелок гороховой каши и каждому — немного вареных овощей да по доброму куску копченого окорока), морячки обрадовано заурчали. До сих пор любая земная пища — даже самая незамысловатая — вызывала у нас умиление.
— Вот если бы «хозяева» так кормили, то мы бы за день все каналы песком засыпали! И воевать бы не пришлось. — К таким харчам полчарки водки были бы нелишни.
— А я, братцы, как вернусь в Петербург, так открою трактир «Голодный моряк». Угощать стану вареной свеклой, «Смирновкой» и байками о том, как на Марсе чужепланетников колотили.
К матросам подошла Людмила. В руках она держала большую плетеную корзину.
— Касатики! Всем досталось? Никого не обделила?
— Благодарствуем, кормилица! — отозвались моряки.
«Барышня» пошла по расчищенной нами тропинке: эта дорожка вела в пустошь, где до сих пор отрабатывали «штыковую» корсары Купелина. В пониженной гравитации Марса шаг Людмилы был легок, изящен и до крайности очарователен. Моряки, забыв о еде, какое-то время смотрели вслед удаляющейся фигурке.
Потом кто-то кашлянул и проговорил негромко:
— Забросило бы к нам корабль «Красного Креста», что ли…
Изрекшего эту фразу тут же обругали и предрекли ему появление на языке «типуна» размером с голубиное яйцо.
Я подсел к отцу Савватию — тот уплетал паек в одиночестве, прислонившись к гранитной плите и скинув с натруженных ног потертые сапоги.
— Разговор есть, батюшка.
— Спрашивай, коли надумал, — благодушно позволил священник, вытирая испачканные едой пальцы о матросскую рубаху, на которую он временно сменил свое облачение. Возле подмышек и вокруг воротника на его «форменке» темнели пятна пота.
Спрашивай… легко сказать. Я замялся, как мальчишка перед дверями дома терпимости.
— Про Галинку хочешь спросить? — догадался священник.
Деваться мне стало некуда. — Я хочу просить, чтобы вы обвенчали нас, — произнес, через силу шевеля внезапно онемевшими губами.
Отец Савватий заулыбался, погладил бороду. Отложил кусок окорока, который намеревался отправить в рот.
— И чего так краснеть, спрашивается? Я ведь не ее родитель. Не у меня руки девицы просишь. А?
— Вы обвенчаете нас? — В моем голосе на этот раз прозвучал вызов.
— А ты хорошо подумал, Паша? — вопросом на вопрос ответил священник.
Я прикусил нижнюю губу.
— В этом и соль. — Отец Савватий поглядел на белеющий над кормой «Кречета» Андреевский флаг. — Как только ты перестанешь сомневаться, я с великой радостью совершу обряд. Тебя, сын мой, я прекрасно понимаю: пусть других женщин в этих землях не отыскать, но все равно нужно великое мужество, чтобы стать мужем этой… этой блудницы и отцом ее зачатого в грехе дитяти.
— Галя не блудница! — Меня словно ошпарили кипятком. — Отец Савватий! Как вы смеете такое говорить?! А как же «не суди»?
— Ага! — протянул отец Савватий довольным тоном. — Кажется, твои сомнения развеять не так уж сложно. Хорошо! — Глядя на мое недоумевающее лицо, он добавил: — Когда исчезают сомнения, рождается надежда. А надежда — это вера. А вера — это жизнь. В нашем положении, — священник сделал широкий жест рукой, — все на вере да на надежде зиждется.
— Галя не блудница, — повторил я, сам не зная для чего.
— Не блудница, — согласился отец Савватий.
— И тем не менее… — Я помолчал, подбирая слова. — Ее роль в этой истории для меня до конца неясна. Галина… Я даже не знаю ее фамилии! Отчества не знаю!
— Это ты дал маху, — пожурил меня Савватий. — Не забудь — хо-хо! — поинтересоваться хотя бы после венчания.
— Кто она? — распалялся я все сильнее, радуясь тому, что наконец-то мне представилась возможность выговориться. — Галина — это незначительный, второстепенный персонаж, который выделяется из массовки тем, что ему было позволено произнести несколько особых реплик? Она — эпизод? Или она вот здесь? — Я положил ладони на грудь. — Или она всегда была со мной? Горела со мной в разбитой «камбале»? Сражалась с людоедами? Тряслась от ужаса в крипте, глядя на приближающегося Мустафу? Что скажете, отец Савватий?
— Я скажу, что суть христианского учения можно передать одним словом. И слово это — любовь.
Я поглядел на отца Савватия несколько недоуменно. Вспомнилась поговорка про кулика, который все свое болото нахваливает. Вспомнилась и забылась, потому что от незамысловатой софистики священника на душе у меня вдруг полегчало.
Духовник, будто бы уловив мои мысли грешные, заулыбался:
— Иди, сын мой. И больше не сомневайся.
И мы пошли. Доели обед, взяли в руки кайла и пошли — два простых русских мужика — сколупывать гранит с островных склонов. Ничто так не излечивает от дурного расположения духа, как честный физический труд, — это я заявляю со всей ответственностью дипломированного врача.
До заката могучий киль «Кречета» скрылся под каменным панцирем.
А еще поздним вечером охнула одним стволом шестидюймовая пушка Кане. На марсах тут же заорали и засвистели: я сразу смекнул, что это не тревога; что это матросы ликуют. Выходит, на сей раз снаряд лег в цель или же взорвал каменистый грунт пустоши рядом с мишенью. Значит, Северский нашел новое решение уравнения Лагранжа. Я счел это добрым предзнаменованием.
…Дверь кают-компании едва слышно скрипнула, отворяясь.
— Ваше благородие снова желает чаю?
Я держал в руках два наполненных фужера. На мне был отутюженный китель, чистая рубаха, щедро надушенная «Eau De Cologne», на ногах сияли щегольские штиблеты (их я позаимствовал в вещах покойного Арсения Федоровича Стриженова; надеюсь, он не стал бы возражать). В кают-компании царил полумрак: с разрешения Купелина, я выкрутил электрическую лампочку из патрона, а на середину стола поставил тяжелый канделябр с пятью зажженными свечами.
— С-сударыня изволили сделать мне предложение. Вчера, напомню вам. Это было вчера. Руки мои тряслись, и стоило больших трудов не расплескать из фужеров игристую жидкость.
— Со вчера много воды утекло, ваше благородие.
Она попятилась и, будто нимфа, отступила от света прочь.
— Вы… желаете отменить пропозицию?
— Мы не обучены понимать мудреные слова. Но если вы желаете, чтоб я поселилась в вашей каюте…
— Я говорил со священником, Галя. Отец Савватий готов обвенчать нас, как только вы дадите согласие.
— А как насчет вашего благородия?
— Считайте, что мое согласие лежит в кармане вашего френча.
— Френч не мой, а ваш… Ой, что это?
— Шампанское, Галя. Попробуйте, оно вам понравится.
