которые он уже испробовал, курение было самой безобидной.
Она стояла в дверях и просто смотрела, как он спит. Сейчас ей было необходимо быть рядом с ним, даже если он не желал этого; ей остро, болезненно хотелось стать ближе к нему, пока пропасть между ним и ею не сделалась совсем непреодолимой. Он был ее единственным близким человеком, не считая Джея Си, тихо доживающего отпущенные ему годы в доме престарелых в Амарилло. Постоянное пьянство так ослабило его память, что он уж и не помнил, есть ли у него дочь.
А Трейс был ее, только ее ребенок. Она родила его, сама будучи почти ребенком, она лечила его ссадины и, вытирала ему слезы, когда он был маленьким. В последние несколько лет они отдалились друг от друга; точнее, их разметало вихрем светской жизни в Атланте. Но теперь они с треском свалились на землю и снова были вдвоем против всего мира. Элизабет страшно захотелось прижать Трейса к себе, крепко обнять его. Вот только непонятно, что надо сделать, чтобы он подпустил ее так близко.
Она стояла на пороге, смотрела на него через комнату, и ей становилось страшно при мысли о том, что между ними не просто полкомнаты, а настоящая нейтральная полоса, заступить за которую невозможно; затем пошла к себе, на ходу вспоминая об убийстве и реквизированной у Брока бутылке шотландского виски сорокадвухлетней выдержки. Ей казалось, что ее голова набита песком и еле держится на шее. Стоило сесть, как все вокруг медленно поплыло.
— Господи, — простонала Элизабет, когда комната совершила полный оборот; крепко зажмурилась и провела языком по зубам, морщась от мерзкого кислого вкуса во рту. — Я взываю о милосердии и даю обет больше так не поступать, но мы ведь оба знаем, что я опять его нарушу.
Где-то внизу раздавался громкий стук, и Элизабет прикинула, не накрыть ли голову подушкой, чтобы спокойно поспать пару суток. Увы, начинался новый день, и спать было уже некогда. Сегодня слухи о трагической кончине Джералда Джарвиса поползут по всему городу. Во всех магазинах, в «Чашке кофе», по телефону говорить будут только об этом. Люди захотят узнать подробности и ответы, и, поскольку ее работа как раз добывать эти подробности и печатать ответы на любые вопросы, пора, как ни грустно, вылезать из постели и продирать заплывшие глаза.
Она приставила пальцы к вискам, чтобы придержать болтающуюся голову, и, пошатываясь, встала на ноги. Стук становился все громче, и постепенно до Элизабет дошло, что это стучат кулаком в ее входную дверь. Она наступила в лужу воды, поморщилась и вспомнила, что сама оставила окно открытым, несмотря на грозу, потому что ей казалось, что только сырой ветер и запах дождя в состоянии прогнать липкий запах смерти, который чудился ей повсюду.
Жмурясь от яркого утреннего света, она тяжело оперлась о подоконник и выглянула во двор. Там, привязанная к фонарному столбу, дремала, поджав левую заднюю ногу, тощая гнедая лошадь, запряженная в крытую черную, похожую на старомодный катафалк повозку. На таких ездили амманиты. Тут снова раздался стук, заставивший Элизабет взглянуть вниз, на крыльцо.
Там стоял какой-то амманит. Должно быть, он почувствовал ее присутствие, потому что отошел на шаг от двери, посмотрел наверх и снял широкополую соломенную шляпу. Волосы у него были совсем светлые, шелковистые. Аарон Хауэр. Это он, хоть и без особой охоты, подвез ее на своей телеге до дома вчера ночью, чтобы она позвонила в полицию и заявила об убийстве.
Аарон Хауэр был высокий, сухопарый мужчина лет скорее сорока, чем тридцати, в старомодных очках без оправы, с суровым, безрадостным лицом и заросшим тонкой светлой щетиной подбородком. Он смотрел на Элизабет с Плохо скрываемым осуждением.
— Мистер Хауэр, — окликнула она, морщась от звука Утаенного сиплого голоса и от звона в ушах, растянула губы в подобие улыбки и придержала у горла вырез ночной рубашки, надеясь, что сквозь тонкий белый шелк не просвечивает ничего оскорбительного для христианских чувств Аарона. — Что вы здесь делаете в такую рань?
— Солнце встало, — заявил тот, как будто это давало ему право вытаскивать людей из кровати.
Элизабет посмотрела на восток и охнула, потому что ей в глаза будто вонзились тысячи иголок.
— Действительно, уже светает. Забавно, а я и не слыхала. Ее сарказма Хауэр не оценил. Он глядел выжидающе.
— Я пришел посмотреть вашу кухню, Элизабет Стюарт.
— Мою… что?
От попытки понять, что происходит, у нее страшно закружилась голова. Она высунулась в окно, медленно вдохнула и так же медленно выдохнула, тщетно стараясь унять ноющую боль в желудке. Она совершенно не помнила, просила ли Аарона прийти с утра, но спорить и выяснять совсем не хотелось.
— Подождите минутку, дорогой мой, — отозвалась она, не рискуя больше смотреть вниз, — я сейчас спущусь.
По пути к двери она опять наступила в лужу и стиснула зубы, чтобы не застонать в голос. Стонать было некогда: надо раскланяться с Аароном Хауэром, потом позвонить Джолин, чтобы приехала и отвезла ее в город. Потом мозолить глаза шерифу Янсену, пока он не даст официального заявления для «Клэрион».
Затаив дыхание, чтобы обмануть тошноту, Элизабет открыла шкаф, порылась и наудачу выудила джинсы и старую застиранную майку с университетской эмблемой. Надпись выцвела и почти не читалась, беспощадно напоминая, сколько времени прошло с тех пор, как она ходила по гулким коридорам университета штата Техас в Эль-Па-со. Наряд еще тот, но сейчас сойдет и такой. Вот отошлет она мистера Хауэра, вернется сюда и выберет что-нибудь умопомрачительное и дорогостоящее. Что-нибудь исключительно деловое. Что-нибудь такое, чтобы Дэна Янсена пот прошиб.
Через десять минут, когда Элизабет спустилась вниз, Аарон все так же терпеливо ждал на крыльце. Ничего, если заявился ни свет ни заря, отлично может подождать, пока она сходит в туалет и причешется.
Она прислонилась к дверному косяку: стоять без опоры было трудновато.
— Чем могу служить, мистер Хауэр?
— Аарон Хауэр, — поправил он, серьезно глядя на нее сквозь очки. Как и все его единоверцы, он говорил с сильным немецким акцентом. — Мой народ в титул не верит. Титул есть Hochmut, гордыня. Гордыня — грех.
— Правда? Боже мой, придется внести это в список моих грехов.
Аарон еле заметно вздохнул, видимо, потрясенный длиной этого воображаемого списка. Элизабет хорошо понимала, как отличается от сектанток в длинных платьях и целомудренных шляпках коробочкой, с опущенными долу глазами и тихими голосами.
— Элизабет Стюарт, я пришел на вашу кухню посмотреть.
— Вы говорили.
Элизабет запустила пальцы в волосы, помассировала голову, будто это помогло бы ей вспомнить, приглашала ли она Аарона прийти утром, но не вспомнила ничего.
Аарон поднял дверную ручку, которая отвалилась, когда он стучал в дверь, и чуть заметно улыбнулся. Улыбка преобразила его лицо, и даже в глазах что-то блеснуло.
— Я думаю, вам столяр нужен.
Элизабет громко расхохоталась. Собственно, она даже не пыталась сдержаться, хотя от смеха ее голова загудела, как большой барабан. Так, значит, сектанты тоже умеют быть дипломатами? По ее настоянию Аарон Хауэр вчера ночью зашел к ней в дом и был рядом, пока она звонила шерифу. Разумеется, он сразу понял, что дом разваливается, и решил извлечь из этого выгоду для себя.
— Милый мой, — пропела она, — что мне действительно нужно, так это динамитная шашка и большая- пребольшая страховка, но, черт возьми, ни того, ни другого я себе позволить не могу. — Вздохнув, она с непритворным сожалением развела руками. — Боюсь, по той же причине я не могу позволить себе и столяра.
Он сдвинул брови, склонил голову набок, прищурился.
— Этого вы не можете знать. Я еще не назвал мою цену.
— Если дороже, чем чашка кофе, мне это не по карману.
— Посмотрим. — Он взял с крыльца свой ящик с инструментами, распахнул сетчатую дверь. — Моя консультация стоит чашку кофе. Думаю, это вам по карману.
К ней в кухню он вошел, как к себе домой. Элизабет последовала за ним с открытым ртом, не решив, смеяться ей или сердиться.
