Современная западноевропейская фантастика, насколько я могу судить по личному общению с «резидентами» и по разнообразным информационным каналам, навевает грустные настроения. При обилии национальных «конов», журналов, премий — короче, при всем богатстве окружающей среды жанр фантастики влачит практически во всех европейских странах существование откровенно жалкое. Национальные литературные острова не выдерживают напора могучего и всесокрушающего цунами, который, несколько припозднившись после плана Маршалла, обрушился на Европу в последние два десятилетия.
Откуда он излился на континент, давший миру саму научную фантастику, подробно объяснять не надо. Какое-то время — приблизительно четыре десятилетия, если вести счет с начала 1950-х, — хоть и слабое, но сопротивление внешнему давлению оказывалось. И парадоксальнее всего, что американской фантастике в согласии противостояли, на первый взгляд, идеологически «несовместные» отряды национальных писателей всей Европы. Не объединяясь в антиамериканский «фантастический Интернационал» и продолжая взаимные склоки (мир еще был разделен на два военных лагеря), но противостояли все вместе и вполне осознанно. Словно опасались угрозы нападения — нет, не гипотетических марсиан и не политических оппонентов «из-за Стены», но вторжения иного рода, куда более фатального и неизбежного проникновения из-за океана — рыночного, напористого и убедительного…
Наличие целой плеяды известных в Европе советских авторов во главе со Стругацкими, поляка Станислава Лема, немцев Герберта Франке и супругов Браунов, венгра Петера Жолдоша, чеха Йозефа Несвадбы, итальянцев — Лино Алдани, Уго Малагути и Примо Леви, французов — Рене Баржавеля, Жерара Клейна и Френсиса Карсака, скандинавов Нильса Нильсена и Сама Люндваля (названы, разумеется, не все, а только самые видные) — заставляло говорить о «европейской фантастике» с законным чувством гордости. А такие фигуры из мира «просто литературы», которые с разной мерой падения, но согрешили-таки по части фантастики: Карин Бойе, Харри Мартинсон, Пьер Буль, Робер Мерль, Борис Виан, Веркор, Итало Кальвино, Томмазо Ландольфи, Фридрих Дюрренматт и многих других — красноречиво свидетельствовали об отношении европейской литературы к жанру, который для американских авторов, за редким исключением, так и остался коммерческим конвейером, массовой литературой.
Я оставляю в стороне вопрос, чье отношение к фантастике лучше — американское или европейское15. Но если еще десять лет назад я мог с энтузиазмом взяться за обзор европейской фантастики — было что обозревать! — то сейчас, на исходе столетия, в котором, собственно, и родилась, оформилась в самостоятельный поток литературы научная фантастика — руки опускаются! Но все же, все же…
Начнем со страны, которая в результате второй мировой войны была поделена победителями надвое — и таким образом зримо продемонстрировала деление европейской фантастики на «восточную» и «западную». «Главная трудность для всякого пишущего о немецкой научной фантастике состоит прежде всего в поиске вторичных источников — справочного материала, ибо можно констатировать почти полное отсутствие как литературы критической, так и сколько-нибудь солидных библиографий». Этими словами, как будто нарочно сказанными с целью отбить охоту у конкурентов разбираться в столь неблагодарном деле, открывает свой обзор немецкой фантастики критик Франц Роттерштайнер, проживающий в Вене.
На самом деле не все так мрачно сейчас. Уже изданы и немецкоязычные энциклопедии жанра, более чем подробные библиографии, да и сам пионерский обзор Роттенштайнера, появившийся в середине восьмидесятых, содержал впечатляющий ряд имен.
С другой стороны, именно сейчас картина куда мрачнее, чем она представлялась десятилетие назад. Ибо тогда отсутствовала критика по фантастике на немецком языке, но хотя бы можно было говорить о существовании самой этой литературы. Ныне же наблюдается картина, перевернутая с ног на голову: в этом Зазеркалье издается все больше и больше критики и библиографии, а от их «объекта» осталось одно воспоминание — как улыбка Чеширского Кота…
Все, увы, в прошлом. Хотя само оно впечатляет и не уступает, на первый взгляд, более бесспорными достижениям фантастики Англии или Франции. Впрочем, странно, если бы было иначе.
Собственно science fiction в истории немецкоязычной литературы отыщется не так много, как, скажем, в англоязычной, но зато романтических фантазий и утопий хватит на любой вкус!
С одной стороны, только в Германии могли появиться Новалис, Гофман, Тик, Шамиссо; одних этих имен достаточно, чтобы закрыть вопрос о том, кто может претендовать на «звание» провозвестника фэнтези. А если добавить к ним еще трех писателей, которых дала мировой литературе Австро-Венгрия начала столетия: Густава Мейринка, Альфреда Кубина и Франца Кафку, — то ясно, что и с другой составляющей фантастики (философской, мистической, иррациональной) в немецкой литературе все обстоит нормально. Один Кафка дал современной мировой фантастике и антиутопии больше, чем десяток канувших в лету чисто «жанровых» авторов, творивших в Германии и Австро-Венгрии на рубеже веков.
С другой стороны, куда немцам без их ordnung’a. Литературным выражением этой почти национальной тяги к порядку, социальному идеалу общества, заведенного как часы, стала немецкоязычная утопия. Здесь ряд имен не менее впечатляющий — хотя многие из них отечественному читателю практически не знакомы.
Почти век понадобился европейской общественной мысли нового времени, чтобы вслед за книгой Томаса Мора, давшей название жанру, «раскачаться» на вторую по счету утопию: ею оказался «Христианополис» (1619) Йоханна Валентина Андреа. А наибольшее количество утопий пришлось на канун нашего столетия, попытавшегося реализовать на практике многие из подобных проектов и цену за то заплатившего, как мы понимаем сейчас, на исходе его, дорогую.
Были в Германии, как положено, утопии патриархальные и технократические, религиозно- мистические и социалистические, преисполненные шовинизма и проникнутые пафосом интернационализма… Достаточно упомянуть две из них, чтобы показать широту охвата.
О технократической утопии австрийца Теодора Герцки «Земля свободных» (1890) в нашей критике писали много — не в пример другому, не менее значительному произведению, которое стыдливо обходили молчанием. Почему — понятно. Ведь трактат-роман «Новая родина» (1902) одного из крупнейших теоретиков сионизма. Теодора Герцля — это, по замечанию критика, единственная литературная утопия, которая, пусть и с издержками, но реализовалась на практике.
Если же окинуть взглядом диапазон литературный, художественный, то на одном краю его расположится откровенно популяризаторский «Туннель» Бернхарда Келлермана, книги местного «жюль верна» — Курда Лассвица и местных же «Циолковских» — пионеров космонавтики Гайля, Оберта и Валье. А на другом, бесконечно от них далеком и как бы уходящим за горизонт конце спектра, один из литературных шедевров XX века— «Игра в бисер» Германа Гессе16.
И наконец, спектр политический. Тут в предыстории немецкой фантастики, кроме одиозных и однозначных фигур Ганса-Хайнца Эверса и Ганса Доминика, начинавших с лозунга «техника — молодежи», а затем совершивших закономерную эволюцию в сторону «арийской крови» и Deutschland liber alles, следует упомянуть еще и странную супружескую пару, впоследствии распавшуюся как раз «через политику». Это гениальный режиссер немого кино, автор «Метрополиса» Фриц Ланг, эмигрировавший в Америку после прихода Гитлера к власти, и его жена, автор сценариев к его фантастическим фильмам и последующих новеллизаций — Tea фон Харбу. Активист нацистской партии, литературная гордость рейха…
К чему привела эта двойственность немецкого сознания, хорошо известно. К расколу уже не одной конкретной «фантастической» семьи, а и всей национальной фантастики.
С той поры та Германия, которую назвали Западной, по сути, ничего нового в НФ не сказала. И на имена оказалась не плодовита.
Один сколько-нибудь заметный писатель-фантаст Герберт Франке, основная масса переводов которого поспела у нас аккурат к 1991 году. Любопытный масс-литературный феномен под названием «Перри Родан» (серийный «антигерой» со всеми родовыми пятнами iibermensch’a — только не арийского, а англосаксонского); правда, любопытный скорее политологам, социологам, психологам, психиатрам, критикам, наконец, но никак не читателям, воспитанным на «серьезной» фантастике. И все
