– Там и была война! – сурово сказал Воровский. – Дипломатическая! Меня преследовали на каждом шагу!
– Значит, мы тоже будем на войне? Когда поедем за границу?
– А как же!
– И нас могут убить?
– Вполне...
Это мне понравилось. Не то, что меня могут убить, а то, что я буду там на войне! Ведь мы скоро поедем в Берлин!
– Ну, а дальше? – спросил я.
– Что же дальше... дальше он встал и выстрелил... Падая, я обернулся и увидел его, белого офицеришку! К нему подскочили, обезоружили... Он, подлец, еще требовал, чтобы оркестр сыграл траурный марш... Потом я умер... Вот и все!
– Тебе было больно?
– Он обточил пулю, и она разорвала мне внутренности!
Минуту мы помолчали.
– А я бы, как только увидел их в ресторане, сразу бы подошел и убил первый! – сказал я.
– Так нельзя, – улыбнулся Воровский. – Игра должна быть честной!
– Они же убили нечестно!
– На то они и подонки!
– Их много?
– Много, – сказал Воровский. – И чувствуют они себя там вполне свободно... Не то, что мы, красные... Но революция и там победит! Когда ты вырастешь, везде будет по-другому... А теперь мне пора!
– Куда?
– На пьедестал! А то заметят, что меня нет...
– И что тогда?
– Ну, неудобно все-таки... Я ведь должен стоять во дворе! Теперь моя такая работа...
Он встал. Мне стало грустно, что он уходит.
– А ты еще придешь?
– Приду! Письма ты хорошие мне писал...
– А ты все прочитал?
– Все до одного! – серьезно сказал Воровский.
– А как ты понял мои буквы? Мама ведь не понимает мои буквы!
– Любая буква – условный знак, – объяснил Воровский. – Просто я разгадал твои знаки! Спасибо тебе!
– Пожалуйста! И тебе спасибо – за то, что ты их разгадал!
– Пожалуйста! – сказал Воровский.
– Так ты приходи!
– Непременно!
КАМЕННЫЙ ГОСТЬ
Часть III
Я лежал за ширмой и когда просыпался, все время пил – как рыба. Есть не хотелось. Дни и ночи слились для меня в бесконечный серенький вечер. И то с перерывами. Потому что временами я куда-то проваливался, где вообще ничего не было. Иногда я видел маму, иногда Иосифа, иногда доктора. Но странно: я никогда не видел, как они приходили и уходили, – они появлялись и исчезали, как в кино «Великий немой». Я и сам был, как Великий немой.
Ни Гизи, ни Вовка, ни Ляпкин Маленький не появлялись. Им нельзя было меня видеть, потому что они могли от меня заразиться. Они были где-то там, за стенками, в карантине. Карантин – это не комната. И не дом. Но все равно в нем сидят. Сидят долго и скучно. Это очень неприятная вещь – карантин. Они только иногда передавали мне приветы. Но что мне было толку от их приветов? Я эти приветы «складывал под кровать», как говорил Иосиф. Но от этого было» не легче. Правда, после первых дней мне стало немножко легче: серо-буро-малиновое оставило меня в покое. Потому мне и было скучно, что стало легче. Я теперь мог думать. И я все время думал. О Дике. И о Гизи. И о Вовке. И о Ляпкине Маленьком. О том, какие они все разные. И о Берлине я тоже думал. Что мы скоро туда поедем, и там у нас будет дипломатическая война. Вот будет интересно! Только нас-то они не убьют, фашисты! Фига с два! Мы их сами убьем! Мы все время будем оглядываться, чтобы нам не выстрелили в спину. Мы будем всегда начеку! Главное – это быть начеку...
И о Воровском я тоже думал. Он заменял мне теперь всех друзей. Я его все время ждал. Когда он приходил, мы разговаривали. О чем? Да обо всем! О революции. И просто о жизни. И даже об игрушках. И странно – его слова очень похожи были на слова Иосифа. Он говорил все почти то же самое, что Иосиф. Но вместе с тем это и не странно: ведь они оба дипломаты, наркоминдельцы. Они вместе работали за границей, в разных странах, и там подружились, я же вам говорил. Когда люди вместе работают и дружат, они почти всегда друг на друга похожи. Не внешне, конечно, а внутренне. Так сказал Воровский. И Иосиф тоже так говорит. А Воровский сказал, что мы все одного поля ягода. Красные ягоды большевистского поля – вот мы кто такие!
Родители тоже слышали, как я разговаривал с Воровским. Только они его не видели. И поэтому они называли мой разговор бредом. Я им говорил:
– Вон Воровский! Вон он стоит! Неужели вы не видите?
А мама говорила:
– Бедный мальчик! Как я устала от всего этого!
Но потом я перестал им говорить о Воровском. Я с ним просто разговаривал, и все. Раз они его не видят. И Воровский мне сказал, что не надо им о нем говорить. Он им все равно не покажется. Пусть они думают, что он стоит там, внизу, на своем пьедестале. Показываться он будет только мне одному. Потому что он меня любит. И потому что я болен. Если б я не был болен, он бы мне тоже не показался. Потому что нет худа без добра, сказал Воровский, во всякой беде есть свои плюсы. Вы думаете, когда человек болеет, это только плохо? А вот и нет! В этом тоже есть польза, потому что человек тогда много думает. А раз он много думает, он умнеет, потому что он разрабатывает свой мозг. И потом ему показываются Памятники. А здоровым Памятники не показываются. Это мне все Воровский объяснил. Так что для кого это все бред, а для кого – не бред! В том-то и дело...
– А ты хочешь постоять на моем пьедестале, чтобы ты был в середине? А все вокруг тебя? – спросил Воровский.
– Очень хочу, – сказал я. – Только как это сделать? Может милиция заметить.
– Это будет только одно мгновение, – сказал Воровский.
– Одно мгновение не интересно! – сказал я. – Я хочу долго!
– Для нас это и будет долго, – сказал Воровский. – А для всех других, для всего мира, – одно только мгновение! Они ничего не заметят...
– Ну, если так... – сказал я. – Если так, то давай! А то я не хочу, чтобы милиция узнала. И мама. Она велит мне все время лежать...
– Для них это одно мгновение! – повторил Воровский. – Так что ты не волнуйся!
– А я и не волнуюсь! – сказал я. – Я так, на всякий случай...
Я встал с кровати, я был в длинной ночной рубашке.
– Я в рубашке, – сказал я.
– Это ничего! – сказал Воровский. – Сейчас ведь лето...
Я и забыл, что лето! Так долго я болел.
Мы взялись за руки и пошли. И мама ничего не заметила. Она сидела под лампой и печатала, а мы спокойно вышли в коридор и спустились по лестнице. Была ночь, и весь дом спал. Мы вышли во двор, не открывая дверей, прошли прямо сквозь двери, потому что они были заперты... Но это не удивительно,
