еще много своих, немецких, фашистов, которых никуда не выгнали, потому что они там дома и делают что хотят... Гизин папа и борется, чтобы их там всех выгнали и установили в Германии рабочую власть. Он профессиональный революционер, Гизин папа, вот он кто такой! Профессиональный – это значит, что «делать революцию» его главная работа. Раньше его главная работа была кровельщик – он делал крыши для немецких домов, но постепенно он эту работу совсем забросил, он ее так немножко только делает, для вида, а сам в основном занимается революцией. Мне все Гизи рассказывала, еще до того, как я заболел, и Иосиф говорил, он-то его знает, он познакомился с Гизиным папой, когда был в Германии. Иосиф уже много раз был в Германии, а скоро он и нас возьмет с собой, меня и маму, когда я окончательно окрепну... ну, может, немножко попозже.
Выздоравливал я медленно. Краснота глаз у меня прошла, и сыпь прошла, только кожа еще долго шелушилась, сходя мелкими чешуйками, как у ящерицы: они ведь часто меняют кожу, каждый год, а мы не часто, но тоже меняем, только незаметно, а тут, после кори, я менял ее очень заметно; я весь обновлялся, возвращаясь к нормальной жизни. И светобоязнь у меня тоже совсем прошла; теперь мама впускала в комнату солнце. Я уже вставал и играл со своими игрушками, но только один. Гизи и Вовку ко мне не пускали, пока не кончится карантин.
И вот однажды он кончился, этот длинный карантин, – было утро, в комнате ярко светило солнце. Я встал, оделся и пошел гулять во двор. Лето было в разгаре! Зеленел сквер на Кузнецкой площади перед нашим двором, и деревья были не голые, не оранжево-черные, как еще недавно, а пышно-зеленые. И двор был какой-то новый – веселый, залитый солнцем. Дворник Ахмет стоял возле Памятника Воровскому в белом переднике с бляхой и поливал из шланга пьедестал и асфальт вокруг пьедестала. Серебряная струя воды разбивалась брызгами о Воровского, а вокруг прыгали и смеялись ребята. В углу двора рядом с дверью наркоминдельского магазина громоздились возле стены новенькие желтые ящики из-под продуктов, и ветер шевелил в них обрывками серой бумаги. Я сразу побежал к ребятам... О, как они запрыгали и загалдели вокруг меня! И Вовка запрыгал, и Гизи, и Ляпкин Маленький! И еще какие-то ребята, Вовкины товарищи, тоже в красных галстуках, как и Вовка. Все мне улыбались, и дворник Ахмет, и ребята, и Гизи своей немецкой улыбкой – она как-то стала свободнее, эта улыбка, заметил я, – и даже Воровский мне подмигнул сверху одним глазом, но я, конечно, сделал вид, что этого не заметил...
Гизи уже не была такой бледной, как раньше, она немножко загорела, а Вовка был весь в желтых веснушках, и его рыжие волосы горели, как пламя. Я чувствовал себя в центре внимания после этой долгой болезни, все закидывали меня вопросами, теребили: как я себя чувствую, да как я болел, да что я буду теперь делать, да когда мы поедем на дачу и когда в Берлин... Даже Ляпкин Маленький спросил:
– Как ты чувствуешься? – И это было очень смешно, все рассмеялись.
А Вовка сказал:
– Какой ты стал худой! А под глазами синий!
И все опять засмеялись.
А я смотрел на Гизи – какая она стала красивая! Еще красивее, чем была! Губы у нее такие ярко- красные, а волосы ярко-черные, а глаза такие большие и сине-сине-серые, как небо перед грозой! И эти ямочки на щеках! И прямой носик в середине! Нет, Гизи была очень красивой, что там и говорить! Я, конечно, сделал вид, что вовсе не на нее смотрю и не о ней вовсе думаю...
Вовка сказал:
– Давай-ка отойдем, нам нужно поговорить!
И я сказал:
– Давай!
И мы с Вовкой пошли в угол двора, обнявшись. Ляпкин Маленький сразу увязался за нами, он шел и жевал какой-то пряник – он ведь всегда
– Ну, что ты тут за нами жуешь?
– Я фоже шошу погаваить! – промямлил полным ртом Ляпкин.
– Нельзя! – сказал Вовка. – У нас секрет!
И Ляпкин сразу отстал.
Он стоял и грустно смотрел нам вслед. И другие ребята смотрели вслед. И Гизи.
Мы отошли в дальний угол двора и сели возле ящичной пирамиды на перевернутый ящик. Ящики были из тонких неструганых досок, перетянуты по краям проволокой, сбиты гвоздями и выложены внутри серой бумагой. Пахли они смолой и конфетами...
– Пастилу давали, – сказал Вовка. – А ящики мировые! Я взял два...
– Зачем?
– Что-нибудь сделаю! – сказал Вовка. – Может, планер, а может, еще что... этюдник, например.
Вовка ведь был художник.
– А мне сделаешь? – спросил я. Мне сразу очень захотелось иметь этюдник.
– Сделаю, когда будет время, – сказал Вовка. – Сейчас со временем туго, – и важно сплюнул... дале- еко в сторону. Вовка умел плевать очень далеко.
Я тоже сплюнул, но у меня получилось не так далеко.
– А почему мало времени? Школы же сейчас нет?
– Что школа! – с презрением сказал Вовка. – К слету готовимся...
– К какому слету?
– Вот человек! Болезнь память отшибла?
– Ничего не отшибла!
– Так я ж тебе говорил по секрету, помнишь?! Еще Ляпкин рядом стоял? Про пионерский слет?
– А-а! – вспомнил я.
– Вот те и «а»! Видишь, вон ребята ко мне пришли. – Он кивнул на школьников в красных галстуках.
Они стояли у Памятника с Гизи и Ляпкиным и о чем-то говорили, глядя в нашу сторону.
– Мы вместе готовимся, – сказал Вовка.
Я смотрел на них и думал: рассказывать Вовке про Конради, как я его убил, или нет...
– Ты лучше скажи, как ты думаешь: зачем я тебя вызвал? – спросил Вовка, как будто читал мои мысли.
– Рассказать про слет? – спросил я.
– Слет не секрет! – Вовка сделал таинственное лицо. – Есть дело, лично тебя касающееся...
«Куда это он гнет, не понятно!»
– Меня касающееся? – переспросил я.
– Тебя, тебя! – повторил Вовка, улыбаясь. – Тебя, и меня, и еще одной... ну, одного существа!
«Не Гизи ли он имеет в виду?» – мелькнуло у меня в голове. Я покраснел и тупо уставился Вовке в глаза. А он все смотрел на меня, наслаждаясь моей растерянностью, а потом наклонился к самому моему уху и быстро шепнул:
– Дик вернулся!
Я вскочил на ноги, кровь сразу прилила мне к сердцу – когда я волновался, кровь всегда приливала мне к сердцу и становилось жарко в груди, – но Вовка схватил меня за руку.
– Сиди! – сжал он мою руку. – Дик у Ахмета!.. Да не смотри на меня так! Сиди, как будто ничего не случилось! Они не знают, – кивнул он на ребят. – И никто не должен знать, особенно Ляпкин!
– Почему? – еле выдохнул я.
– Ты слушай! Дик вернулся вчера ночью, – быстро зашептал Вовка, глядя на ребят, которые прыгали вокруг Памятника, увертываясь от белой, сверкающей струи воды, которую Ахмет направлял на асфальт. – Дик вернулся вчера ночью! Худой, страшный! Весь в репьях. И лишай на боку. Поздно ночью он царапался в парадную дверь. Тут его и увидела Фатима! Она выходила парадные проверять. И взяла Дика к себе! Он у них сидит...
– А у нас... – начал было я.
– Ты слушай! Дик сейчас сидит у них! Фатима гуляет с ним рано утром и поздно ночью. Чтоб никто не видел! Главное, чтоб Ляпкин Большой не знал! А то он его застрелит или отравит! Он ведь занял комнату Усов, пока ты болел!
