без малейшей дрожи или осознания своего необыкновенного подвига. И не моргал. На самом деле, я не умел моргать от рождения, что некоторые люди (лишь некоторые) замечали с чувством понятной неловкости. Во всяком случае, я не спускал глаз с пустого листа кувшинки в медленно изменявшемся освещении. Меня ничто не отвлекало: ни излишне любопытная птица, которая могла пробраться в уединение лягушачьего пруда, чтобы никогда больше не вылететь на свободу, ни какая-либо часть прибрежной насыпи, что могла сползти и исчезнуть под коричневатой поверхностью, обнажив еще одно сплетение девственных корней. Эта медленная усадка лягушачьего пруда меня не занимала. Подобное терпение было поистине сатанинским, особенно – учитывая мою обычную неспособность сохранять неподвижность. Дело обстояло именно так, но меня преследовали неудачи. Я концентрировал свое пристальное внимание на досадной пустоте листа, а в следующий миг смотрел на лягушку, которая – уже! – заполняла эту пустоту такой тяжестью, что кувшинка вот-вот могла погрузиться в воду. Лягушка сидела там, размером с мою голову и покрытая слизью, словно бы в тщетной попытке высохнуть на солнце за полдня.
Наверное, были знаки. Наверное, стрекозы выключали свои моторчики и через мгновение садились на воду, словно не собираясь больше взлетать. Наверное, пойманная птица издавала своей крохотной глоткой какой-то сдавленный крик. Наверняка такой знак был, пусть внезапный, короткий и на первый взгляд незначительный, предупреждавший о том, что удивительная лягушка вновь собиралась показаться на пруду. В таком случае этот шквал предвещающих мелочей от меня ускользал.
И сколько бы я ни изучал ее изо дня в день, с пересохшим ртом и выпученными черными глазенками, моя наглая лягушка никогда не встречалась со мною взглядом – разве что перед самым исчезновением. Иными словами (хотя это случалось и не всегда, что говорит о ее непредсказуемости), она сидела с таким видом, будто ее не могла потревожить даже пушечная канонада, но при этом знала обо мне, так же, как и я о ней.
Большое мокрое существо, на вид состоявшее из слизи, которая, вероятно, выделялась через крошечные поры в ее шкуре, она была внешне такой блестящей и отталкивающей, что казалась мне от этого еще более привлекательной. Лягушка с превеликим трудом сохраняла сидячее положение. В промежутке между солнцем и стоячей водой она блистала восхитительными цветами разложения – темно- зеленым, синим и черным – и двигалась так скупо, что меня пугали даже ее попытки вздохнуть. Внутри этого плоского мешочка словно бы не было костей. Она была похожа на летучую мышь. Но эта лягушка могла бы носить корону! Ах, как же я любил ее!
Я проводил столько дней у пруда не только потому, что хотел увидеть саму лягушку. Мне нужно было видеть ее глаза. Чаще всего она их отворачивала. Она предоставляла мне, если можно так выразиться, полный обзор своих перепончатых задних лапок и острых рубцов, под которыми угадывались тоненькие, как волоски, косточки, и даже поворачивала свою большую голову на один градус влево или вправо, заинтересовавшись в тот момент чем-нибудь другим, помимо меня. Но я хорошо знал, что для этой властной лягушки глаза были чем-то священным. Она часами сидела там, словно бы нарочно подстерегая меня. Бывали дни, когда, вовлекая меня в многочасовое, тягостное изучение (имейте в виду, что я никогда не был способным учеником, не говоря уже об ученом!), она полностью отвергала меня и исчезала из виду с помощью какого-то своего трюка, взглянув один разок напоследок. Но в иные дни, к концу наших совместных многочасовых бдений или сразу же, когда со вновь прибывшей лягушки все еще обильно стекала вода, она неожиданно, медленно поворачивала голову или все свое жирное тело, пока ее глаза – о, да! – не встречались взглядом с моими. Тогда я чувствовал, как мои губы расплываются от восторга, но вместе с тем меня охватывало глубокое уныние, и мне хотелось увильнуть, убежать, освободиться из-под власти лягушачьих глаз. Но мне это никак не удавалось. И лягушка взглядывала на меня много раз!
На вас когда-нибудь пялилась лягушка?
Когда лягушка глубоко заглядывает в глаза ребенка, в ее взоре сквозит такое бесстрастное узнавание, что дитя поневоле охватывают вина и ужас, а также изумление. Мне ли этого не знать? Достаточно было одного взгляда в большие, черные, лишенные век глаза моей лягушки, какими я увидел их впервые, и у меня не осталось ни малейших сомнений в том, что меня постигла какая-то ужасная судьба и что эту таинственную судьбу мне придется носить в себе всегда. Пожизненное сокровище, без которого я вполне мог бы обойтись, – так, по крайней мере, я думал в самые тяжелые моменты, которые, впрочем, длились недолго.
Моего лягуха звали Арман.
Вот так! А теперь вернемся к моим нескончаемым весенним ночам, проведенным в кроватке, к сказкам – о лягушке по имени Арман, разумеется, – которые читала мне Мама на сон грядущий. Я лежал в роскошном гнездышке из свежих простыней, не просто вдыхая запахи и наблюдая за темнотой, в которой Мама и Папа думали, что я крепко сплю себе наверху. Вовсе нет! Одним из моих глубочайших ночных удовольствий было слушать саму ночь. Кого слушать? Ну конечно, далеких лягушек. Ночью меня окружали и обволакивали, приближаясь издалека к моему открытому окну, звуки довольного кваканья, которое способны издавать только лягушки. Это был хор – то тихий, то громкий, то робкий, то смелый, хаотичный, но при этом принимавший форму песни, колыбельной без начала и конца, природный гипноз, успокаивавший лучше всех прочих ночных звуков, которые, я слышал: уханья сов, стрекота цикад или шума дождя. И пока хор продолжал петь, то есть пока я не спал, среди множества голосов я всегда различал авторитетное кваканье Армана. Когда мы встречались, он не издавал ни звука. Днем я видел в его глазах звуки, которые его глотка издавала ночью, или, скорее, в запахе тех весенних ночей я силился расслышать звуки Армана, высказывавшего то, что я видел в его глазах днем. В этом есть разница. Ночью надменный Арман был лишь одной лягушкой из десятков тысяч, и, находясь в их гуще, я отдавался им, будучи уязвимым для их толпы, но оставаясь вне опасности, – одинокий, наслаждавшийся их песнью слушатель.
Все начиналось с наступлением темноты, когда Мама говорила мне, что настало время для нашей вечерней сказки о лягушках. И мы поднимались наверх, а дорогой Папочка отпускал нас, торжественно демонстрируя свое отеческое великодушие.
Там была ночная рубашка, выкроенная из того же материала, что и мои плотные простыни, пронизанные неотразимым благоуханием чистоты, масляная лампа, маленький деревянный стульчик и открытое окно. В этот момент я был скорее нетерпелив, чем задумчив, пока Мама улыбалась и покачивала темной курчавой головой в предвкушении того, что нам обоим предстояло. «Запомни, Паскаль, – говаривала она, – только одну сказку! Не проси свою Матушку о второй!» Я с готовностью соглашался, улыбаясь еще шире, чем она, и укладываясь в своей квадратной кроватке. При этом я никак не мог успокоиться, глядя на свою дорогую Матушку и надеясь, что выражение моего лица ей понравится. Она медленно раскрывала книгу и начинала читать. По сравнению с ее голосом, – я слышу его до сих пор, – кваканье лягушек казалось тишайшим волнением тьмы внешней.
В «Сказках о лягушке по имени Арман» говорилось о маленькой девочке Вивонне, ее злом дружке Анри и самом Армане, который, как Вивонна хорошо знала, был ее братцем, превращенным в мерзкого лягуха. Можно подумать, будто не все лягушки мерзкие, хотя сентиментальное большинство упорно продолжает считать лягушку маленькой прелестью – отвратительное словечко! Впрочем, это типично для большинства детских сказок, хотя и не для всех, благодаря тому особому выверту, когда, например, летучая мышь превращается в лягушку. Сказки были бы, как говорится, «ближе к жизни», если бы эта волшебная лягушка оказалась не братцем, а отцом Вивонны. Но дело обстояло именно так, и вечерами я столь глубоко погружался в «Сказки о лягушке по имени Арман», что и сам, возможно, был одновременно лягушкой и братцем. Естественно, Вивонна, со своим неизменно добрым нравом и темными кудрявыми волосами, как у
