ЛАМБРОЗО/ОЦЕНЩИК ПРЕДМЕТОВ ИСКУССТВА/ ИМЕЕТСЯ ЛИЦЕНЗИЯ».
Майя надавила на черную кнопку звонка, но никто не ответил. Когда она позвонила во второй раз, мужской голос из динамика произнес:
— Мне нужен Симон Ламброзо.
— По какому делу? — Голос, поначалу теплый и дружелюбный, прозвучал резко и критично.
— Я бы хотела купить один предмет, и мне нужно точно узнать, насколько он древний.
— Я все вижу у себя на экране: в руках у вас нет ни статуэтки, ни картины.
— Это драгоценность. Золотая брошь.
— Ах, конечно, прекрасное украшение для
Зажужжал зуммер, дверь открылась, и Майя вошла. На первом этаже располагались две смежные комнаты, из которых можно было попасть во внутренний дворик. Целиком квартира смотрелась так, как если бы в кузов грузовика накидали элементов научной лаборатории и художественной галереи, а затем, перемешав, сбросили их в одном помещении. В передней комнате на столах вместе с бронзовыми статуэтками и старинными картинами стояли спектрограф, центрифуга и микроскоп.
Обойдя какую-то старинную мебель, Майя прошла в заднюю комнату: за верстаком сидел бородатый мужчина лет семидесяти. Он изучал кусок пергамента с буквицами. На мужчине были черные брюки, ермолка, белая рубашка с длинными рукавами, а под ней — талит катан.[13]
Указав на листок, итальянец произнес:
— Пергамент старый, возможно, вырван из Библии, а вот надпись — недавняя. Средневековые монахи для чернил использовали сажу, дробленые раковины моллюсков, иногда и собственную кровь. Но ведь не могли же они пойти в канцелярскую лавку и прикупить продукт нефтехимического производства!
— Вы Симон Ламброзо?
— А вы сомневаетесь! У меня есть визитные карточки, я бы даже показал, но постоянно их теряю. — Ламброзо нацепил на нос очки с толстыми стеклами, за которыми его темно-карие глаза стали огромными. — Имена нынче ненадежны, кое-кто меняет их, как перчатки. Однако. Синьорина, как ваше имя?
— Ребекка Грин. Я из Лондона. Брошь у меня в номере отеля, но я могла бы нарисовать эскиз.
Улыбнувшись, Ламброзо покачал головой:
— Простите, но мне понадобится сам предмет. Если там есть драгоценные камни, я выну их и проверю, есть ли в крепеже патина.
— Все-таки дайте лист бумаги. Надеюсь, вы узнаете дизайн.
Недоверчиво глядя на Майю, Ламброзо передал ей блокнот и фломастер.
— Как пожелаете, синьорина.
Майя быстро нарисовала Арлекинскую лютню и, вырвав лист, положила его на верстак. Взглянув на овал с тремя линиями, Ламброзо медленно повернулся и внимательно пригляделся к лицу девушки, будто на оценку принесли саму Майю.
— Ах да, конечно, дизайн мне знаком. Если позволите, я расскажу об этом подробнее.
Отойдя к большому сейфу у стены, он покрутил реле, набирая шифр.
— Говорите, вы из Лондона? Ваши родители тоже из Великобритании?
— Мать из семьи сикхов, живших в Манчестере.
— А отец?
— Отец из Германии.
Ламброзо извлек из сейфа обувную коробку и, поставив ее на верстак, принялся перебирать содержимое — отсортированные по дате письма.
— О броши ничего сказать не могу. По правде говоря, я даже сомневаюсь, что она на самом деле существует. Зато могу рассказать, откуда вы сами.
Найдя нужный конверт, Ламброзо вытащил из него черно-белую фотографию и положил ее на верстак.
— Полагаю, вы — дочь Дитриха Шеллера. Во всяком случае, так звали вашего отца, пока он не стал Арлекином по имени Торн.
Майя удивилась, увидев на фотографии себя — там ей было около девяти, и она сидела рядом с отцом на скамейке в Сент-Джеймс-парке. Снимок, похоже, сделала мать.
— Откуда у вас это фото?
— Мы с вашим отцом переписывались лет сорок. Если интересно, у меня даже есть фотография, на которой вы еще совсем младенец.
— Арлекины фотографируются только для документов или поддельного паспорта. Я даже прогуливала занятия, когда у нас в школе делали групповые снимки.
— Тем не менее ваш отец сделал несколько фотографий и отправил их на хранение мне. Но скажите, Майя, где он? Я писал, и писал ему в Прагу, но все письма вернулись.
— Он мертв. Наемники Табулы нашли его и убили.
Глаза Ламброзо наполнились слезами по отцу Майи — по ее жестокому, высокомерному отцу. Громко всхлипнув, Ламброзо нашел на верстаке какую-то тряпку и высморкался.
— Я ничуть не удивлен, Дитрих вел опасную жизнь… И все-таки мне очень, очень жаль, ведь он был моим близким другом.
— Не думаю, что вы знали моего отца. У него не было друзей. Совсем. Он никого не любил, даже мою мать.
Ламброзо потрясенно замолчал, затем с грустью покачал головой.
— Как можно так говорить? Ваш отец глубоко уважал ее. После смерти вашей матери он долго не мог оправиться от горя.
— Об этом я ничего не знаю. Зато знаю другое: отец научил меня убивать, еще когда я была маленькой.
— Да, он сделал из вас Арлекина. Оправдывать его за это я не собираюсь. — Ламброзо подошел к деревянной вешалке, снял с нее пиджак и позвал: — Идемте, Майя, перекусим. Как говорят у нас в Риме: «На голодный желудок дела не делаются».
Надев пиджак и мягкую фетровую шляпу, Симон Ламброзо вышел из дома и повел Майю через гетто. Солнце уже скрылось за красными черепичными крышами, но на улице на кухонных стульях, сплетничая, сидели несколько человек. Неподалеку гоняла мяч детвора. Оказалось, Ламброзо все знают — тот приветствовал соседей, легонько касаясь широких полей шляпы.
— Сорок лет назад я водил по этим местам туристов. Тогда мы и познакомились с вашим отцом. В тот день он оказался единственным, кто пришел к дверям синагоги. Ваш отец, разумеется, не был иудеем, но он много знал о нашей вере, об истории, умел задавать умные вопросы. Мы замечательно провели время, разговаривая, даже споря, о различных теориях. Я тогда поблагодарил вашего отца за то, что смог попрактиковаться в немецком, и не взял платы.
— Этим вы его обязали.
— Да, — улыбнулся Ламброзо, — так сказал бы Арлекин. Но я вовсе не собирался обязывать Дитриха. В то время в Риме группа богатых молодых людей сформировала фашистское движение. По ночам они приходили в гетто и избивали евреев. Они поймали меня у Тибра — всего в нескольких ярдах отсюда. Пятеро на одного. И тут появился ваш отец.
— Он победил их…
— Да, но так, что поразил меня. Бился, совершенно не проявляя гнева. В нем я увидел только холодную сосредоточенную агрессию и никакого страха. Дитрих оглушил всех пятерых и сбросил бы их в реку, однако я вовремя остановил его.
—
— С того дня мы стали гулять по городу и ужинать вместе. Постепенно Дитрих раскрылся, рассказал о своей жизни. Он родился в семье Арлекинов, но не хотел выбирать ту же стезю, что и его родители. Помню, он изучал историю в Свободном берлинском университете, потом решил стать художником и приехал в Рим. Он был молод, проводил этакие эксперименты с наркотиками и сексом. Это, естественно, вашему отцу было
