вместе.
Сладок отдых в родном доме, даже когда дом так прост и грязен. И чем он примитивнее, тем яснее чувствуешь, как важно иметь кров для защиты от суровой природы.
Следующий день мы проводим у Тнелькута; опять надо зарезать оленя и собраться к поездке в Чаунскую культбазу. После тяжелого путешествия к озеру женщины решают отдохнуть, и полог не снимается, несмотря на хорошую погоду. Обе старухи с утра стрекочут, и Тегрине продолжает длинный рассказ о поездке, который она начала вчера. Это очень подробный и красочный отчет, и я разбираю, что речь идет и о нас.
Днем, когда я возвращаюсь из экскурсии на соседнюю гору, старухи все еще сидят и разговаривают. Они достали себе угощение – на тарелке лежат какие-то темно-зеленые кубики. Я хочу попробовать, но старухи отговаривают: «Это наша еда» («Мургин роолькаль»). Но я вижу, что это знаменитое «рилькэриль», которое описывают все путешественники XIX века, – содержимое оленьего желудка, полупереваренный мох, и мне обязательно хочется его отведать. И я съедаю кусочек, но только один: когда он растаял во рту, у него был натуральный запах навоза. Рилькэриль (или «моняло» по-колымски) отцеживают через волосяное сито, густой остаток выбрасывают, а жидкую кашицу хранят. Обычно ее смешивают с кровью и жиром и все вместе варят. В горячем виде эту «опангу» едят, погружая в котел пальцы и потом облизывая их.
На Чукотке раньше было очень мало растительной пищи, и поэтому чукчи использовали скопившийся в желудке оленя запас хорошо перетертой зелени, которая так нужна для организма человека. Чукчи собирают в тундре и употребляют в пищу до 18 видов съедобных растений.
После двух ночей, проведенных в яранге Тнелькута, мы уехали к устью Чауна. На этот раз Тнелькут взял с собой только мальчика и Кергируль: он рассчитывал большей частью ночевать в попутных ярангах.
Мы направились по Чаунской равнине вдоль реки Мильгувеем. Места уже знакомые, мы надеемся, что скоро дойдем до рыбаков, но Тнелькут получил неприятную для нас «пыныль» (новость).
Обязанность каждого приезжающего в гости рассказать пыныль: кто где стоит, куда откочевал, одним словом, все события в тех ярангах, откуда он едет. Это очень важно, ибо иначе чукча, не любящий ночевать в тундре, не может рассчитать своих переездов. А имея пыныль, он знает, где глубокий снег, где выбит корм, где больны люди или олени.
Пыныль Тнелькута о рыбаках сообщает, что они откочевали ниже по реке. Сегодня мы не успеем дойти до них, и придется опять ночевать в тундре, в палатке. Мы было рассчитывали на полог Тнелькута (старухи ведь нет), но как раз подъехали два путника, один из них – товарищ Тнелькута по стойбищу, и полог опять набит до отказа.
Здесь много кустов по руслу Мильгувеем, но в палатке у нас все равно нет печки, и мы еще раз залезаем в мерзлые мешки.
26-го мы доходим до впадения реки Мильгувеем в Чаун, где стоят чукчи-рыболовы. Нас встречают в ярангах везде приветливо, и мы сами, и аэросани стали привычными для жителей Чаунской равнины. Вечер проводим в пологе Котыргына. Он при свете эека искусно мастерит крючки с мушками для ловли гольцов. Против яранги прорублены проруби, и весь день мужчины сидят возле них с удочками. Улов иногда бывает значителен – до 10–15 рыб на человека в день, а каждая рыба весит до двух килограммов. Более крупные гольцы сюда, по-видимому, не поднимаются.
Поэтому мы едим сегодня деликатес – строганину из гольца. Строганина, мерзлая рыба, настроганная на тонкие стружки, вообще вкусна, а из гольца особенно. Затем нас угощают вареной рыбой, и верх роскоши – мороженым хлебом. В этом стойбище сейчас находится разъездной агент Чаунской фактории, и в обмен на пушнину он продает сахар, хлеб, табак. Наши запасы давно кончились, и хлеб после мясной диеты кажется очень вкусным.
Ночью Котыргын вдруг вскакивает и начинает петь. За ним вскакивает его жена и вторит ему. Через две-три минуты оба падают на шкуры и опять засыпают. Потом я узнал, что они оба шаманы.
Среди чукчей в то время еще были профессиональные шаманы, и, кроме того, каждый хозяин умел шаманить частным образом, в маловажных случаях. В 1935 году внешне шаманы уже не имели власти в тундре, но подпольное влияние их, о котором русским трудно догадаться, было еще сильно.
Непонятные для нас поступки чукчей объяснялись иногда этим влиянием шаманов.
Мы путешествуем по-прежнему: Тнелькут с утра остается пить чай и есть мороженое мясо, Кергируль ведет нас вперед; затем в середине дороги Тнелькут догоняет караван, осматривает, все ли в порядке, и уезжает к месту ночевки.
Сегодня мы проходим только 13 километров – до стоянки другой половины членов той же рыболовной артели, пасущих здесь оленей. Три яранги среди равнины, рядом белые купола мерзлотных бугров, а вдали знакомый силуэт большой горы Нейтлин, стоящей к западу от селения Чаун. Нам остается до него только 50 или 60 километров.
Снег кругом истоптан оленями и людьми. Много детей, много проезжих – это последнее стойбище перед Чаунским селением. Тнелькут, как квартирмейстер, отводит нас в ярангу, где мы должны ночевать. Чтобы разместить всех, поставят еще запасной полог. Это делается быстро, и так же быстро полог нагревается, стоит в нем посидеть 15–20 минут. Мы уже не находим странным, что чужие люди встречают нас так ласково, уступают часть своей скудной еды и еще более скудной кубатуры своего жилища и принимают как почетных гостей. Понятно, что, приехав в русское поселение, чукча будет глубоко оскорблен, если в таких больших, теплых и сытых домах ему не найдется ни пристанища, ни пищи. И мы после этой поездки гордились, когда о нас чукчи говорили: «В Певеке только в доме экспедиции хорошо принимают – они совсем как чукчи».
Как хозяин дома чукча-оленевод большей частью очень приятен. Другое дело – быть работником и особенно работницей богатого кулака-оленевода. Мы видели иногда, как дифференцировались куски при раздаче – лучшее гостям первого сорта и хозяину, затем идут гости второго сорта, работники и последние – жена и работницы. Старая чукотская пословица говорит: «Раз ты женщина, ешь остатки».
Сегодня мы сидим в обществе двух очаровательных ребятишек, мальчиков двух-трех и пяти лет. Изумительно красив младший – странно видеть здесь такое точеное лицо, похожее на амуров итальянских художников, с тонко очерченными губами и правильным носиком. Они оба смотрят на нас с любопытством, черные глаза блестят в полутьме.
Перед сном мать кормит грудью старшего, он сосет ее, сидя рядом с ней, а младшему, чтобы он не соскучился в ожидании очереди, мать дала папироску. Он держит ее в растопыренных пальчиках с изящным жестом курящей дамы и время от времени неумело затягивается. Это зрелище совсем не исключительное: чукотские ребята начинают курить трубку очень рано, а мать кормит грудью очень долго – иногда лет до шести.
Этой ночью было жарко: в пологе набилось много народу; и когда я зажег ночью спичку, то увидел раскиданные меха и тесно прижатые одно к другому темные, блестящие тела. Ребенок поднял головку и удивленно посмотрел на меня.
Тнелькут решил оставить здесь свою ярангу и спутников, взять только хороших оленей, занять свежих в стойбище (у чукчей очень обычны эти формы взаимной помощи) и доехать в один день до Чаунского селения. Ведь по дороге негде ночевать – нет яранг. С нами поедет и хозяин той яранги, где мы ночевали, и поможет в пути.
Утро начинается поэтому вылавливанием десятка нужных оленей из всего здешнего стада. Оленей прогоняют взад и вперед, трое мужчин приседают на корточки, взвивается чаат – и большей частью летит мимо. Снова загоняются олени, снова свиваются кольца чаата, пока все десять быков не привязаны к нартам; Тнелькут и его друзья, мокрые и гордые, идут пить чай на дорогу.
Кергируль выглядывает из яранги и приветливо смеется на прощание. Она простоволосая, и темный красивый керкер широко раскрыт, несмотря на мороз. Ей, наверно, очень хочется попасть в столичный город Чаун, но что делать. «Раз ты женщина, то молчи», – говорит чукотская мудрость. Но, кажется, время пробило уже значительную брешь в этой мудрости, если судить, например, по Эйчин.
Свежие олени идут хорошо, и, несмотря на тяжелые грузовые нарты, они иногда бегут рысцой. Я не раз уже уговаривал Тнелькута попробовать парную упряжку, принятую на западе у якутов и эвенков, и вести нарты одна за другой, особенно в глубоком снегу в горах. Но он, несмотря на свою практичность и действительно острый и быстрый ум, отказывается: «Наши олени дикие, их нельзя запрягать парой. И они не привыкли, чтобы шлея шла с левой стороны». И даже в легковых нартах, при парной запряжке, оба
