оленя несут шлею через правое плечо и мешают друг другу, переступая через постромки.
Я долго не мог понять причину такой упорной приверженности чукчей к старинной, явно неудобной запряжке, пока не нашел у путешественника Крашенинникова, изучавшего в XVIII веке Камчатку, указание на то, что коряки, народ родственный чукчам, при похоронах везут покойника на нарте и при этом «лямки таким оленям кладут на левые плечи, а не на правые, как сами ездят». Вероятно, и у чукчей, если не сохранился самый обычай, то крепко еще предубеждение против применения ритуальной похоронной запряжки для кочевки[22].
Равнина тянется до горизонта. Вдали белеет гора Нейтлин, и Тнелькут держит путь несколько вправо от нее, чтобы выйти к культбазе. Никто не попадается нам сегодня, кроме редких куропаток с красными бровями. Километр за километром уходят назад. Хорошо ехать с самим хозяином, который хочет поспеть к ночи в теплую избу!
Дни стали длиннее, но все же дня не хватает на этот длинный перегон. Вечерняя дымка закрывает горизонт, и Нейтлин становится все призрачнее. Серо-белые облака, кажется, ложатся на равнину. Мы уже давно вышли к полосе кустов русла самого Чауна и идем вдоль нее, чтобы не сбиться с дороги в этой равнине. Но скоро надо будет взять влево: Чаун здесь отклоняется на восток, и нам придется пересечь сеть проток вблизи его дельты.
Совсем темно. Мы спускаемся в большое русло, под снегом чувствуется лед. Наверно, это Пучевеем, большой левый приток Чауна. По нашим расчетам, культбаза должна быть на северо-северо-востоке. Мы прикидываем даже по компасу, куда нужно ехать.
В поведении Тнелькута с наступлением темноты замечается какая-то неуверенность: некоторое время он ведет караван с колебаниями то вправо, то влево, советуется с другим чукчей, потом останавливается и спрашивает, куда, по-нашему, надо ехать. Мы поражены, как громом: с таким вопросом обращаются к нам, русским, которых чукчи называют снисходительно «танечхын» в отличие от «настоящих людей» – «луораветлан», чукчей; спрашивают русских, которые, по мнению чукчей, совершенно непригодны для жизни в тундре. Но вопрос задается серьезно и исполнен доверия к компасу. Едем некоторое время по компасу. Но опять Тнелькут останавливается и говорит, что дальше ехать нельзя. Почему? – Не видно направления. Надо ночевать здесь, иначе будем плутать, не попадем в культбазу и заморозим оленей.
Этот вечер был завершением долгого спора, который начался у нас давно, еще в палатке у холмов Нгаунако, о том, обладают ли чукчи особым инстинктом, позволяющим им ориентироваться в тундре, или они находят дорогу по признакам вполне реальным, которыми можем пользоваться и мы. Ковтун был ярым защитником последнего положения, и он сегодня торжествует. Вспомните: сначала Ятыргын, который поручил нам вести караван в пургу, указав признаки, весьма простые и ясные; потом Тнелькут, который во время снегопада нашел дорогу в свои яранги, только упершись в склон знакомых холмов; наконец, сегодня все время Тнелькут вел нас по ясным ориентирам, хорошо известным и нам, по горе Нейтлин и кустам Чауна, а потеряв их ночью, должен был сдаться. И, несмотря на наши протесты – мы были всего в 10 километрах от культбазы и надеялись найти ее, – Тнелькут не захотел ехать дальше.
Когда мы распрягли и отпустили оленей (это «приличное» для мужчины занятие, и мы к нему приобщились с самого начала), Тнелькут энергично начал нам помогать ставить палатку. Оказалось, что, хотя он ни разу не принимал участия в постановке палатки, он очень хорошо все заметил и теперь помогал быстро и умело.
В этот вечер мы постарались отплатить чукчам за их гостеприимство, но из жалких остатков русских продуктов мы могли предложить им только коробку консервов и немножко сухарных крошек, пахнущих к тому же бензином после долгого пребывания в аэросанях. Местные блюда были представлены богаче – строганина и мороженое мясо. Наши спальные мешки, сделанные из двух отдельных легких мешков, вложенных один в другой, мы поровну разделили между всеми четырьмя, но один из гостей отнесся к ним скептически – он повертел мешок и, подложив его под голову, заснул на брезентовом полу палатки не раздеваясь. Тнелькут, как человек с пытливым умом, залез для опыта в мешок. Ночь теплая, градусов двадцать, и даже в наших мерзлых мешках тепло.
Несмотря на медленный темп нашей поездки к озеру, в назначенный срок, точно 1 марта утром, мы будем в Чаунском селении. До культбазы осталось два часа езды, не больше. Начинают попадаться признаки жилья: вехи, поставленные для указания направления, след чьих-то нарт. А вот сквозь утренний туман видно какое-то черное животное, быстро пробегающее вдалеке в тундре. Кажется, бык, отбившийся от стада. Но чукчи качают головой – что-то очень не похож этот зверь на оленя.
Немного спустя сзади слышится шум мотора, и по нашим следам показываются аэросани – это и есть таинственный бык из тумана. Наши механики, считая, что сегодня прошел срок, назначенный нами для поездки на оленях, отправились искать нас в тундру. Обнаружив место нашей стоянки, следы палатки и банку от консервов, они бросились вдогонку по следам и до того напугали оленей нашего каравана, что те сбились в кучу и опрокинули нарты с астрономическими инструментами. Нарты, которые мы так берегли всю дорогу от толчков и ударов!
Я отправляю Тнелькута на аэросанях, и сам доезжаю до селения на оленях. Мне хочется доставить Тнелькуту, которого я искренне полюбил за это время, не испытанное еще им удовольствие – прокатиться на «колё-оргоор».
Неужели не уедем?
Путешествие в тысячу верст начинается с одного шага.
По программе работ нашей экспедиции после ознакомления с районом Чаунской губы предполагалось пройти на оленях 600 километров на юго-запад, через хребты Анюйские и реку Малый Анюй, и выйти на реку Большой Анюй; здесь весной построить лодку и сплыть до Нижне-Колымска. Эта поездка необходима была для того, чтобы дать предварительные общие сведения о географии и геологическом строении большой области, в 1935 году совершенно неизученной и очень интересной.
В декабре, во время своей поездки в тундру, председатель Чаунского райисполкома Тыкай и его русские спутники должны были, между прочим, по моей просьбе организовать также и транспорт для перевозки нашей экспедиции на Большой Анюй, приток Колымы. Приехав в западные стойбища Ильвунейского нацсовета, они созвали собрание чукчей и предложили им распределить между собой выполнение этой задачи.
Чукчи решили, что перевозку должен принять на себя кулак Теркенто, так как у него больше всего оленей – до трех тысяч и он, прикочевав сюда недавно из Анадырского района, не выполнял еще никаких повинностей. Несмотря на щедрую плату, которая была обещана мною за транспорт, чукчи рассматривали эту работу как тяжелую повинность, так как поездка за пределы их обычных кочевок должна была надолго отвлечь оленей.
В Якутии, где я раньше работал, организация перехода оленьего каравана за 600 километров представляла самое обычное дело, но, покочевав с чукчами, я понял, насколько для них такая поездка по новым и далеким местам тяжела и неприятна.
Но Теркенто, привезенный к Тыкаю из глубины хребтов, согласился дать оленей и сам назначил, что он хочет получить за транспорт. Плата эта, в том числе такие соблазнительные для чукчей вещи, как место чаю (то есть 80 кирпичей)[23], два ящика плиточного табака, медные чайники и котлы, – все это было привезено нами в Чаун. К 1 марта олени должны были прийти в Чаун; сам Тыкай перед отъездом из тундры проверил, что нарты уже отправлены.
Но, еще не доехав до культбазы, я получил «пыныль», что далеко не все в порядке. Олени поданы очень сухие и не смогут довезти нас до Большого Анюя. В Чауне эти слухи подтвердились: те, кто видел оленей, отзывались о них очень плохо. Я поспешил вызвать работников Теркенто, приведших нарты. К вечеру явился один из них, парень низкого роста, с одутловатым лицом, по имени Лютом. Он заявил, что олени могут довезти нас только до гор (то есть до окраины Чаунской впадины, не более 100 километров), так как они очень слабы. И что еще неприятнее, Тыкай сговорился с Теркенто, что нас доставят до Уттувеем («лесная река»), то есть до Малого Анюя, который лежит гораздо ближе, чем Большой Анюй.
Очевидно, Тыкай, не знал, что Большой Анюй называется по-чукотски Вильхвильвеем («березовая река»), и перепутал реки. Мы и сами узнали чукотские названия этих рек, только поездив с чукчами. А в Певеке осенью мы могли сообщить исполкому только русские названия. Все исследования обоих Анюев велись до сих пор с Колымы, и в научной литературе не упоминались их чукотские названия.
