туда же налита вытекшая кровь. Ионле любезно предложил услуги своей жены, чтобы разрезать тушу, пока последняя не замерзла (на обязанности мужчины лежит только заколоть оленя, а разделка туши – дело женщин). И чукчанка с удивительным искусством расчленила всего оленя по суставам: у чукчей не дробят костей топором, как у нас, и поэтому в вареном мясе никогда не наткнешься на острые обломки костей. Через полчаса куски мяса были аккуратно разложены на шкуре, а кровь, горло и внутренности пошли в хозяйство Ионле.
Для разъездов мне и Ковтуну дали сильных оленей, которые не боялись идти по цельному снегу, и на них мы смогли проехать и к горной цепи на запад, и к двуглавому гранитному массиву Нейтпней на север, с которого нам открылся замечательный вид на горную страну. С высоты 900 метров белые равнины и горы были безжизненны – вблизи, кроме яранг на нашей речке, нет ни людей, ни оленей. Только иногда пробежит пугливый заяц или песец.
Укукай уехал с Курицыным вперед в Чаун на легковых нартах. Курицын должен проехать на собаках в Певек и привести в Чаун к нашему приезду аэросани, чтобы мы могли тотчас начать маршруты.
Укукай перед отъездом оставил нам «приятное» наследство – молодого чукчу, которого за воровство оленеводы изгоняют из тундры. Его надо доставить в Певек в распоряжение районных властей. И Укукай не нашел ничего лучшего, как присоединить его к нашему каравану. В первый же день я застал его среди бела дня на одной из наших нарт, с рукой, запущенной в мешок с сухарями. Развязанный мешок он искусно прикрыл своим телом и делал вид, будто осматривает сбрую.
Ионле относится к нему по-хозяйственному – использовал его как пастуха – и вместе с тем предупредил меня, чтобы я смотрел и днем и ночью за грузом, так как «туркляуль» (молодой человек) очень ловок. Ионле даже показал мне, как нужно подкладывать прутик под завязки мешков с продуктами, чтобы узнавать, развязывал ли кто-нибудь мешок. И еще он собственноручно нарисовал мне, как туркляуль днем ворует продукты из нарт на ходу и ночью из стоящих, распряженных нарт. Рисунок этот мог служить, по мнению Ионле, как документ в суде, как свидетельское показание с его стороны.
3 апреля мы выступаем в обратный путь. Темп передвижения уже совсем другой. Вместо двенадцати дней, которые заняла дорога сюда, мы доходим обратно в шесть дней. Караван производит внушительное впечатление: сорок нарт под нашим грузом, двадцать у Ионле, стадо запасных оленей. И это у человека, который клялся, что у него нет ни нарт, ни упряжных оленей больше чем на 15 упряжек!
Олени бодрые, крепкие, ни один из них не падает на перегоне – наоборот, они норовят выкинуть какую-нибудь штуку. Например, на подъеме с реки Лелювеем одной связку из десяти нарт пришла фантазия удрать в тундру. И вот связка мчится, сгибается в кольцо, за ней другие, и целый час мы с чукчанками бегаем по снегу, ловим разорванные звенья, подкрадываемся к оленям, чтобы накинуть на них ремень. Сам Ионле, конечно, не едет с караваном. Он где-то впереди, в паре своих крупных эвенских (ламутских) оленей. Эвенкийские (тунгусские) и эвенские олени гораздо крупнее и сильнее чукотских, и чукчи охотно покупают их для улучшения своих стад; легковая упряжка таких оленей ценится у них, как пара премированных рысаков в Европе. Это гордость хозяина, и он не устает ими хвастаться. Чукчи – большие любители быстрой езды и бегов, и нередко в тундре организуются оленьи бега, для которых хозяин стойбища выставляет несколько призов.
Кроме молодого вора с нами едет Лейвутегын, вступивший в какие-то неизвестные мне деловые отношения с Ионле, две работницы Ионле, его жена и мать жены. Ионле имеет двух жен: одна живет вместе с основным стадом на юге, а эта, кочующая с упряжными оленями, бывшая жена его старшего брата, которую он взял вместе с детьми после смерти последнего. У многих чукчей сохранялся в то время еще обычай левирата, распространенный у ряда народов: после смерти одного из братьев жена его переходит к следующему по старшинству брату. Имя этой жены – Тненеут («женщина рассвета») – соответствует ее наружности – это видная, с яркими красками женщина. Ее керкер превосходен, и Эйчин, наверно, позавидовала бы блестящим пуговицам в ее косах.
Тненеут держится очень независимо и властно распоряжается в яранге. Единственный, кто позволяет себе ворчать на нее (кроме главы семьи, конечно), – это мать ее, Аатчак. Эта старуха, роскошно – по здешним понятиям – одетая в белый керкер, постоянно ворчит и делает выговоры всем. Особенно достается двум работницам, молодым девушкам с неправильными, грубыми, но забавными личиками. Когда старухи нет близко, они смеются и шалят. Ворот потрепанного керкера широко раскрыт, холодный ветер свободно скользит по худенькому телу, но им весело ехать по весеннему снегу, согретому солнцем.
У них есть еще братья, кажется два, которые остались пасти стадо Ионле.
По ночам еще холодно – 30 градусов мороза, иногда даже 36 градусов, но днем солнце начинает пригревать. Бодрое движение каравана и теплое солнце приводят всех в хорошее настроение. Ионле каждый вечер приходит к нам пообедать – слегка закусить перед своей основательной едой; у нас нередко ведь бывают куропатки или зайцы, которых в меню его яранги нет.
Ионле очень веселый и оживленный собеседник. Он любит рассказать анекдот – насколько я могу понять при моем скудном чукотском словаре, – изобразить, как разговаривает русский или эвенк, благодушно посидеть у печки после обеда. Внешне наши отношения очень хороши, но, несомненно, Ионле ожидает всяких бед, которые должны посыпаться на него за такой мастерски произведенный саботаж. Об этом говорит труп его заколотой собаки, которую я увидел на первом стойбище после перекочевки к астропункту. Она была принесена в жертву злым духам, которых надо было умилостивить.
Кроме Ионле к нашим обедам или утреннему кофе приходит другой полноправный мужчина – Лейвутегын («ходящий до конца»). Он нам нравится своей положительностью, спокойствием, большой физической силой, легкостью, с которой он работает.
Так движемся мы по белым равнинам, оставляя за собой широкую полосу снега, распаханного нартами и оленями. Быстро проходят знакомые места, опять встречаются знакомые чукчи; они заезжают к Ионле узнать последние новости об интересных событиях, в которых он был главным действующим лицом. И, несмотря на то что целые сутки мы стоим из-за пурги у горы Нейтлин, все же днем 8 апреля мы входим в Чаунское селение. А через полчаса раздается веселый треск мотора, и с севера подъезжают двое аэросаней с нашими механиками.
В верховьях Пучевеем у Теркенто
Это ветер, весна и стремительный март,
Это звезды со мной заодно.
С каким удовольствием в начале февраля мы оставили аэросани и поехали с чукчами, и с какой радостью мы теперь вернулись от оленей к аэросаням. За два месяца, вернее за сорок дней, темпы чукотского передвижения совершенно замучили нас. А теперь – подумать только – мы сможем проезжать сто километров за три часа вместо двенадцати дней! Не надо будет загонять оленей в полукруг нарт, бегать за караваном. Можно подъехать к любому утесу, даже если он расположен за 15 километров в стороне. Стоит только сказать: «Толя, подверните направо к горке», и через четверть часа я слезаю у скалы. Мы уже забыли о тех неприятностях, которые нам причиняли аэросани; теперь условия поездки совсем другие: днем совсем тепло, можно останавливаться где угодно, а ночей почти нет, они быстро сокращаются.
Программа наших работ теперь такова: пройти в глубь Северного Анюйского хребта, пересечь его в двух или трех местах и, если возможно, перевалить через него в Долину Малого Анюя. При этом мы хорошо выясним строение хребта, заснимем его на карту. Затем надо заняться исследованием Анадырского плато, для чего мы постараемся пройти возможно дальше на юго-восток, в бассейн Анадыря.
На следующий день мы прощаемся с Чауном и выезжаем на юго-запад вверх по реке Пучевеем, большому притоку Чауна, начинающемуся в Северном Анюйском хребте. Нам опять нужно пересечь огромную Чаунскую впадину, чтобы подойти к подножию хребта.
Сначала снег крепкий, и сани быстро стучат по застругам. Но когда мы уходим километров за сорок от берега, снег становится рыхлее и глубже, лыжа погружается целиком, и иногда только передний конец ее высовывается над поверхностью. Пухлый снег быстро режется лыжей, проваливается вниз, и за нами остаются три глубоких лыжных следа. На поверхности снега кое-где видны маленькие дырочки – это лемминг, копытная мышь, прокопал свои ходы вниз к земле. Часто возле этих норок следы песцов. Видно, как хищник прыгал в погоне за маленьким зверьком и раскапывал его ходы. Иногда и сам лемминг мелькнет черным тельцем по снегу. А раз даже один лемминг не успел убежать от аэросаней и встал на задние лапки, подняв передние с умоляющим видом навстречу саням. Но громадная лыжа наехала на него и втоптала в
