даме чемодан — очень большой по его словам, — ну и я попросил его позволить мне помочь ему с сапогами, которые он как раз чистил. Он сначала наотрез отказался, но я настоял, чтобы он дал мне на пробу одну пару; после этого он разрешил мне чистить мужские ботинки, сказав, что с дамскими справится сам, не напрягая руки. Оказалось, что это совсем не так уж трудно, и после того как я вычистил несколько пар, он сказал, что я делаю это не хуже его.
— Кто-нибудь видел вас? — задохнувшись, спросил я, чувствуя, как покрываюсь холодным потом.
— Нет, целый час с двенадцати до часу мы работали без помех. Он уже кончил возиться с багажом, так что мы смогли хорошо поговорить. Он оказался очень неглупым; между прочим, он рассказал мне об обычае давать на чай, который вы порицаете. По его словам, слугам этот обычай не нравится так же, как и постояльцам, однако им приходится брать чаевые, потому что хозяева стали учитывать их при расчете жалованья и без них просто не прожить. Он прекрасный мужественный человек и…
— Мистер Гомос, — перебил я его, приободренный известием, что никто не видел, как он помогал коридорному чистить ботинки, — мне нужно поговорить, с вами очень серьезно, и я надеюсь, вас не обидит, если я буду говорить весьма откровенно, имея при этом в виду исключительно заботу о вашем благе. — Это было не совсем так, и меня слегка передернуло, когда он принялся благодарить меня со своей проклятой искренностью, подозрительно смахивающей на иронию, но все же я продолжал: — Мой долг по отношению к вам как моему гостю предупредить вас, что ваше стремление исполнять за других людей их обязанности не так легко осуществимо здесь, как воображаете вы в силу особенностей вашего воспитания. Поверхностное сходство обмануло вас, но, право, я не понимаю, как вы, прочитав о нас уйму книг, не уяснили себе еще до приезда сюда, что Америка и Альтрурия — это страны, совершенно не схожие в своих руководящих принципах. Да, обе они являются республиками, но Америка — республика, где каждый за себя, и здесь вы не можете помогать другим, как принято у вас на родине: это чревато опасностями и смешно наконец! Вы никогда не должны забывать об этом, иначе вам не избежать ошибок, которые поставят в весьма затруднительное положение и вас, пока вы находитесь здесь, и, — вынужден был я прибавить, — всех ваших друзей. Вы понимаете, я очень рассчитывал, что после того, что я и мои друзья рассказали вам о нашей цивилизации, вы не допустите подобных оплошностей. Я повидаю коридорного, как только встану, и попрошу его ни с кем не делиться о происшедшем, но должен признаться, мне будет достаточно неприятно говорить в тоне просителя — обстановка у вас так не похожа на нашу, что он мне просто не поверит и сочтет меня за мистификатора.
— Вряд ли он так подумает, — сказал альтрурец, — и, надеюсь, все будет не так плохо, как вам кажется. Я очень сожалею, что сплоховал…
— Да господи, оплошностью ваш поступок выглядит исключительно в силу обстоятельств. Рассуждая отвлеченно, только правильно помочь человеку, нуждающемуся в помощи, — никто не станет отрицать этого, даже здесь, в стране, где каждый сам за себя.
— Рад слышать это, — сказал альтрурец, — выходит, промах, который я совершил, не так уж груб. Знаете, мне кажется, вам не стоит беспокоиться и объяснять альтрурские воззрения коридорному. Кое-что я ему уже объяснил, и он все отлично усвоил; он утверждает, что даже здесь бедным людям приходится до некоторой степени придерживаться тех же принципов, без этого у них не было бы ни малейшего шанса выжить. Он говорит, что им приходится помогать друг другу точно так же, как и нам у себя на родине, и что только богачи среди вас действительно независимы. Право, мне кажется, вам нет нужды говорить с ним, если, конечно, вы сами не хотите этого; к тому же, опасаясь, как бы чего не вышло, я, предлагая свою помощь, сообразовался с тем, что слышал от вас и от ваших друзей. Я спросил, нет ли кого-нибудь, кто мог бы помочь ему с чисткой ботинок, что в таком случае я с радостью заплачу этому человеку, но он ответил, что не знает никого, кто согласился бы на эту работу, что ему пришлось взяться за нее потому, что иначе он не получил бы места коридорного, но все остальные слуги считают это занятие для себя унизительным и ни за что не согласились бы помочь ему. Вот тогда я понял, что спокойно могу предложить свои услуги.
Мне показалось, что передо мной непробивная стена, но я все же спросил:
— И вы не сделали никаких выводов из того, что он сказал вам?
— То есть? — спросил в свою очередь альтрурец.
— Вы не подумали о том, что, если никто из остальных слуг, работающих вместе с ним, не хотел помочь ему чистить ботинки и что если сам он занимается этим только по обязанности, вряд ли вам следовало браться за эту работу.
— Не подумал, — сказал альтрурец простодушно. Наверное, он все-таки почувствовал отчаяние, в которое я впал от его слов, во всяком случае, он спросил:
— Но почему я мог не захотеть сделать для другого то, что охотно сделал бы для себя?
— Есть немало вещей, которые мы охотно делаем для себя и вовсе не хотим делать для других. Но даже, исходя из предложенного вами принципа — на мой взгляд, ошибочного и нелогичного, — ваши действия не могут быть оправданы. Джентльмен не может захотеть почистить
— Следовательно, в Америке, — сказал альтрурец, — не считается унижающим достоинство джентльмена поручать другому работу, которую сам для себя он делать не желает?
— Безусловно!
— Вот оно что? — протянул он. — Значит, мы в Альтрурии вкладываем совсем иной смысл в слово «джентльмен». Теперь я понимаю, что совершил ошибку. Впредь буду осмотрительней.
Я решил, что лучше переменить тему:
— Кстати, — сказал я, — может, давайте сходим сегодня в горы?
— Я буду очень рад, — сказал альтрурец, и в голосе его прозвучала такая искренняя благодарность, что я устыдился своего двоедушия.
— Тогда давайте отправимся сразу после завтрака. Я спущусь вниз через полчаса.
Поняв намек, он удалился, хотя в глубине души я опасался, как бы, действуя в лучших альтрурских традициях, он не предложил мне помочь одеться.
Спустившись вниз, я нашел его в обществе миссис Мэйкли, которая тут же пустилась подробнейшим образом описывать красоты гор при свете утреннего солнца.
— Не удивляйтесь, что застали меня на ногах в такой несусветный час. Не знаю, вчерашний ли наш интересный разговор меня так взбудоражил или что-то иное, но меня не взяло снотворное, хотя я приняла пятнадцать крупинок сульфонала, во всяком случае, я встала ни свет ни заря, когда положено просыпаться жаворонкам, если они действительно существуют не только как литературный образ. Но воздух здесь такой чудесный, что можно иногда и не поспать ночь. Мне кажется, что если захотеть, то можно научиться обходиться здесь вообще без сна; я, во всяком случае,
Радость, которую я испытал, услышав эти слова, была не вполне безоблачна, но я попытался не показать этого миссис Мэйкли и испытал огромное облегчение, когда, улучив минутку, она шепнула мне:
— Я прекрасно понимаю, каково вам, мистер Твельфмо, и постараюсь помочь вам удерживать его от неразумных выходок. Я испытываю к нему симпатию, и мне просто невыносима мысль, что он может стать всеобщим посмешищем. Думаю, что вдвоем с вами мы справимся.
Правда, нам не удалось предотвратить рукопожатие, которым альтрурец обменялся с метрдотелем, когда тот распахнул перед нами дверь в столовую, и удержать от поклона официантке, перед которой он склонился, как перед знатной дамой. Но мы сочли за лучшее не обращать внимания на маленькие погрешности и не растрачивать душевных сил по мелочам. Завтрак, к счастью, прошел благополучно, если не считать того, что он вскочил, подобрал с пола ложку, которую официантка имела неосторожность уронить, и вручил ей ее с поклоном; но со стороны это легко могло сойти за знак внимания в адрес миссис Мэйкли. Завтракающих было еще совсем немного, но я заметил, что среди официанток, стоявших со скрещенными на груди руками возле столиков, за которыми они прислуживали, царило сдержанное волнение и что метрдотель обеспокоен настолько, что его красивое лицо порозовело.
