— О нет! Оно может дать им значительные преимущества, — так, по крайней мере, считает и на это надеется большинство отцов, которые посылают своих сыновей в университет. Но оно, безусловно, порождает у последних отвращение к коммерческой деятельности. В университете студенты набираются всевозможных возвышенных идей, совершенно непригодных для деловой жизни.
— Значит, окончившим университет не хватает демократичности?
— Нет, скорее практичности. Покидая колледж, юноша обычно бывает гораздо демократичней, чем впоследствии, если он решает вступить на деловую стезю. Университет дает ему необходимые знания для того, чтобы он мог, добиваясь успеха, использовать свои способности и энергию, тогда как первая и основная заповедь делового человека — это использовать способности и энергию других. Если он сочтет нужным оглядеться по сторонам, то убедится, что никто не богатеет собственным трудом, будь он хоть семи пядей во лбу, и что, если хочешь разбогатеть, нужно заставить других работать на себя, да еще хорошо платить им за это удовольствие. Правильно я говорю?
Этот вопрос банкир задал фабриканту, и тот ответил:
— Вообще-то считается, что мы даем людям работу. — И оба рассмеялись.
— Я полагаю, в Альтрурии никто не работает ради чужого блага? — сказал священник.
— Нет, — ответил альтрурец, — каждый работает на всеобщее благо.
— Ну что ж, — сказал банкир, — по всей видимости, вы добились в этом успеха. Никто не станет отрицать этого. У нас бы не получилось.
— Но почему? Мне бы очень хотелось понять, почему наша система кажется вам такой уж неприемлемой?
— Потому что она в корне противоречит самому духу Америки. Она чужда нашему обожаемому индивидуализму.
— Но мы тоже всецело за индивидуализм и считаем, что наша система представляет все возможности для развития личности. При вашей же, как мне кажется, ничто не угрожает индивидуальности лишь тех людей, которые заставляют работать на себя других, тогда как рабочие…
— Ну это уж их забота. Мы пришли к выводу, что в целом гораздо лучше предоставлять каждому Человеку самому заботиться о себе. Я знаю, что с известной точки зрения результаты иногда кажутся довольно неприглядными и все-таки, несмотря ни на что, страна процветает, да еще как! Погоня за счастьем — одно из неотъемлемых прав, обеспеченных нам Декларацией, — как была, так и остается мечтой, но вот погоня за долларом приносит осязаемые результаты, да и сам процесс весьма увлекателен. Вы не станете отрицать, что мы богатейшая страна мира. Назвали бы вы богатой страной Альтрурию?
Я так и не понял, говорит ли банкир серьезно, — временами мне казалось, что в его словах звучит тонкая издевка, но альтрурец воспринял их серьезно.
— Право, я затрудняюсь сказать. Мы как-то не думаем о богатстве. У нас есть все, что нам нужно, и никому не грозит нужда.
— Все это хорошо. Но если бы ради этого нам пришлось навсегда отказаться от надежды иметь больше, чем нам нужно, мы сочли бы, что цена непомерно высока. — И тут банкир так весело расхохотался, что я понял — он просто хотел вызвать альтрурца на спор, решив с этой целью сыграть на его патриотизме. Я вздохнул с облегчением, увидев, что он шутит, а то очень уж это было похоже на разглашение секретов наших экономических принципов. — Кого вы, в Альтрурии, почитаете за образец великого человека? — не кого-то определенного, а отвлеченно?
Альтрурец на минутку задумался.
— Мы так мало стремимся выделиться в вашем понимании этого слова, что мне трудно ответить на ваш вопрос. Все же я скажу — в общих чертах, конечно: это должен быть человек, который в свое время сумел осчастливить наибольшее количество людей, например, художник какой-нибудь, поэт, или изобретатель, или врач.
Я был несколько удивлен тем, что банкир принял это нелепое заявление вполне серьезно, почтительно даже.
— Что ж, при вашей системе это вполне понятно, — сказал он и, обратившись к нам, спросил: — Ну а как по-вашему, — кто великий человек в нашем представлении?
Ответа не последовало, и в конце концов фабрикант сказал:
— Вы этот разговор завели — вам и карты в руки.
— Вообще-то, это вопрос весьма любопытный, и я над ним немало думал. Я бы сказал, что на памяти одного поколения наш идеал менялся дважды. До войны — я имею в виду все послереволюционное время — великий человек в нашем представлении был, несомненно, крупный политик, журналист, государственный деятель. По мере того как мы взрослели и у нас зарождалась собственная интеллигенция, значительная доля почестей, как мне кажется, отошла к писателям; например, такого человека, как Лонгфелло, многие признавали эталоном величия. Когда разразилась война, на передний план выдвинулся воин, и на десять — пятнадцать лет он стал властелином дум страны. Прошел этот период, и наступила великая эра экономического расцвета. На глазах стали расти огромные состояния, и теперь нашими умами завладели герои совсем иного толка. Вряд ли кто-нибудь сомневается в том, что сегодняшний кумир Америки — миллионер. Не очень-то приятно это признавать даже тем, кто сам преуспел, однако и возразить против этого трудно. Теперь пальму первенства в американской кадрили держит самый богатенький.
Альтрурец вопросительно посмотрел на меня, и я стал пространно объяснять ему, что такое кадриль. Едва я закончил, снова заговорил банкир, но, единственно, что он прибавил, подымаясь с кресла, чтобы пожелать остальным спокойной ночи, было:
— В любом скоплении американцев всеобщим вниманием всегда будет владеть знаменитый миллионер в ущерб знаменитому поэту или знаменитому полководцу. И в этом, — прибавил он, обращаясь к альтрурцу, — ключ к разгадке многого из того, что вы увидите, путешествуя по нашей стране.
9
В следующий раз, когда наша маленькая компания снова собралась вместе, фабрикант немедленно взял банкира в оборот:
— Думаю, нашему другу, профессору, едва ли импонирует высказанная вами мысль, что коммерция как таковая не имеет никакого отношения к формированию джентльмена. Если это страна коммерсантов и если у профессора ничего нет в резерве по части образования, кроме того, что для коммерции непригодно, наверное, он предпочел бы заняться чем-нибудь другим?
Банкир молча переадресовал вопрос профессору, который со своей холодной усмешечкой, которая меня просто в ярость приводит, сказал:
— Может, давайте подождем, чтобы коммерция очистилась от скверны и начала праведную жизнь. Вот тогда ей понадобятся джентльмены с интеллектуальным багажом.
— Вижу, что задел вас обоих за живое, хотя такого намерения у меня отнюдь не было. Я не берусь предсказывать, кто перестроится, применяясь к нуждам другого, — образование ли к коммерции или наоборот. Будем надеяться, что последуют взаимные уступки. Есть пессимисты, которые утверждают, что методы коммерсантов — особенно если говорить о крупных масштабах трестов и синдикатов — становятся хуже, вместо того чтобы становиться лучше, но, возможно, это всего лишь так называемый «переходный период». Гамлету, прежде чем стать добрым, приходится проявить жестокость; предрассветный час всегда бывает самым темным, ну и так далее. Быть может, когда дух наживы проникнет во все области жизни и окончательно подчинит себе республику — в чем нас уже и сейчас обвиняют недруги, — тут-то и начнется процесс очищения от скверны, и заживут все праведной жизнью. Я знавал немало людей, которые на заре жизни были настоящими жуликами, однако впоследствии, почувствовав почву под ногами и уверившись, что могут позволить себе роскошь быть честными, становились таковыми. Не вижу, отчего такому не случиться и в большом масштабе. Нельзя забывать, что в известном смысле мы все еще чудо, хотя в некоторых отношениях созревали с такой быстротой, что уже сейчас можем считать, что мы — факт свершившийся. Правда, теперь уж не такая невидаль, как были сорок лет тому назад, после войны, когда у нас произошли поистине огромные перемены.
До войны некоторые вещи мы принимали как нечто само собой разумеющееся. Если человек терял работу, он брался за новую, если прогорал, начинал новое дело; в том и другом случае, если ему не на что было больше рассчитывать, он уезжал на Запад, обзаводился хорошим ломтем государственной земли и начинал расти вместе с краем. А теперь край уже вырос, государственной земли больше не осталось,
