делают все, что в их силах, чтобы им не досталось то, что они так страстно хотят.
— Наверное, — сказал я, — их сбивают с толку затесавшиеся в их среду социалисты, пропагандируя неамериканские принципы и методы.
— Нет, — ответил банкир, — пожалуй, я б этого не сказал. Насколько я понимаю, социалисты единственные среди них, кто намерен добиваться осуществления своих идей законным порядком, посредством голосования, а уж это ли не американский метод? Мне не кажется, что социалисты подстрекают рабочих к забастовкам, во всяком случае, американские социалисты тут безгрешны, хотя газеты постоянно обвиняют их в этом, правда, обычно не потрудившись разобраться в деле. Социалисты, как мне кажется, воспринимают забастовки как неизбежный результат сложившихся обстоятельств и используют их как доказательство недовольства среди промышленных рабочих. Но, к счастью для существующего положения, лидеры у наших рабочих — не социалисты, ведь что бы там о них ни говорили, социализм у них обычно надуманный. Они знают, что, пока рабочие не прекратят бороться и не начнут голосовать, пока они не согласятся быть большинством, надеяться им не на что. Прошу заметить, я говорю не об анархистах, а о социалистах, чье учение требует подчинение закону, а никак не отрицает его, и которые стремятся установить порядок столь справедливый, что его так просто не нарушишь.
— А чем же все это кончится? — едва слышно спросил священник. — Как вы думаете?
— Если я не ошибаюсь, этот вопрос уже подымался здесь вчера вечером. Наш друг адвокат считает, как кажется, что раз мы теперь уживаемся, то можем и дальше продолжать в том же духе; или же сотворить свою собственную Альтрурию; или вернуться назад к патриархальному строю, когда работники принадлежали хозяину. Он, по-видимому, не разделяет мою веру в логику событий. Я же сомневаюсь, что это еще один пример женской логики. Parole feminine, fa iti inaschi[7], а логика событий не ограничивается словами, сюда входят и крепкие затрещины. Я не пророк. И не берусь предсказывать будущее — чему быть, того не миновать. Хотя существует небольшой памфлет Уильяма Морриса — не помню, как он называется, — который содержит много любопытных и интереснейших размышлений по этому поводу. Он полагает, что если мы не сойдем со своего теперешнего пути, то рабочие кончат тем, с чего начали — станут собственностью хозяина.
— Ну это едва ли, во всяком случае, не в Америке, — возразил я.
— А почему бы и нет? — спросил банкир. — На деле рабочие принадлежат нам в гораздо большей мере, чем мы готовы признать. И что в этом такого уж плохого? Новое рабство совсем не будет похоже на прежнее. Бессмысленные избиения, разлучения семейств, купля-продажа — все это ушло безвозвратно. Пролетариат будет, по всей вероятности, принадлежать государству, как это было когда-то в Греции, или крупным корпорациям, что больше в духе наших свободных институтов, а под давлением просвещенного общественного мнения будет издан закон, который оградит его от плохого обращения. Однако рабочие будут находиться под надзором полиции, прикреплены к определенному месту, и деятельность их будет строго регулироваться и контролироваться. Насчет страданий, возможно, будет полегче, чем теперь, когда человека можно заставить подчиниться любым требованиям, припугнув, что иначе пострадает вся семья, когда его можно взять на измор или выкинуть за борт в случае непокорности. Будьте уверены, ничего подобного в этом новом рабстве происходить не будет. Даром, что ли, мы уже почти два тысячелетия исповедуем христианство.
Банкир умолк, но затем разрядил затянувшееся молчание взрывом смеха — я испытал при этом колоссальное облегчение, — а со мной, думаю, и все остальные. До меня дошло, что он шутил, в чем я окончательно убедился, когда он повернулся к альтрурцу, положил руку ему на плечо и сказал:
— Понимаете, я и сам в некотором роде альтрурец. Я не вижу причины, почему бы нам не основать у себя новую Альтрурию, по предложенному мною образцу. Разве среди вас никогда не было философов — если хотите, назовите их филантропами, я не возражаю — моего склада?
— О да! — сказал альтрурец. — Однажды, незадолго до того как у нас кончилась наконец эпоха неуемной конкуренции, очень серьезно ставился вопрос о том, не должен ли капитал владеть трудящимися, вместо того чтобы трудящимся владеть капиталом. Это было несколько сот лет тому назад.
— Счастлив оказаться в рядах таких передовых мыслителей, — сказал банкир, — и как вы додумались до того, что трудящиеся должны владеть капиталом?
— Мы решили это голосованием, — ответил альтрурец.
— Ну что ж, — сказал банкир, — а наши молодцы все еще сражаются за это и зарабатывают по шеям.
Позднее вечером я наткнулся на него — он разговаривал с миссис Мэйкли.
— Милостивый государь, — сказал я, — мне чрезвычайно понравилась откровенность, с какой вы говорили с моим альтрурским гостем. Я не отрицаю, может быть, и стоит выставлять напоказ свои недостатки, только чего мы добьемся, если нам совсем уж нечего будет сказать в свое оправдание?
Он ничуть не был обижен, как я того боялся, недостатком почтительности с моей стороны и ответил все с тем же беспечным смехом:
— Великолепно! Что ж, может, я и правда чересчур разоткровенничался — со мной это случается. Но разве вы не видите, что это дает мне прекрасную возможность заставить его заговорить о своем отечестве, когда мы перенесем войну на территорию Альтрурии.
— Да, если нам это удастся.
— Как раз об этом мы и говорили только что. У миссис Мэйкли есть план.
— Совершенно верно, — сказала эта дама, указывая на свободный стул рядом с собой, — садитесь и слушайте.
10
Я сел, и миссис Мэйкли продолжила:
— У меня все это продумано, и я требую вашего признания, что во всех житейских делах мужской ум уступает женскому. Мистер Буллион тоже так думает, и мне хотелось бы, чтобы и вы со мной согласились.
— Совершенно верно, — подтвердил банкир, — когда доходит до дела, одна женщина стоят двух мужчин.
— Кроме того, мы только что согласились, — поддакнул я, — что если у нас и есть джентльмены, то их надо искать среди дам. Миссис Мэйкли, не вдаваясь в подробности, я безоговорочно признаю, что самая неделовая женщина превзойдет в деловитости самого дельного мужчину, и что во всех практических делах мы блекнем рядом с вами, превращаемся в фантазеров или доктринеров. А теперь продолжайте, прошу вас!
Но зря я воображал, что смогу так легко отделаться, — она принялась похваляться, как это случается со всеми женщинами, стоят только дать им потачку.
— Вот вы, мужчины, — сказала она, — уже целую неделю стараетесь выведать у мистера Гомоса хоть что-нибудь о его стране я в конце концов взваливаете эту задачу на плечи бедной слабой женщины; во всяком случае, она должна придумать, как к этому подойти. Я совершенно убеждена, что, находясь в его обществе, вы так упиваетесь собственными рассуждениями, что не даете ему рта раскрыть — оттого-то вы еще ничего и не вызнали об Альтрурии.
Вспомнив, как решительно она вмешалась в разговор в гостях у миссис Кэмп, перебив Гомоса, когда он совсем было начал подробное и откровенное повествование об Альтрурии, я подумал, что это довольно-таки нахальное заявление, но, опасаясь, как бы ни было хуже, сказал:
— Вы совершенно правы, миссис Мэйкли. Увы, я не могу не согласиться, что каждый раз, разговаривая с ним, мы постыдно теряли чувство меры, и если нам вообще суждено выведать что-то от него, то только потому, что вы научите нас, как это сделать.
Она клюнула на эту наживку. И, проглотив ее, тут же сказала:
— Хорошо вам так сейчас говорить. А вот скажите, где бы вы теперь были, не начни я ломать над этим голову? Так вот слушайте! Эта мысль осенила меня, когда я думала о чем-то совершенно постороннем. И вдруг будто что-то сказало мне: вот же оно, благая цель и общественное событие одновременно!
— А именно? — осведомился я, теряясь в догадках по поводу этого удивительного внезапного озарения.
— Вы же знаете, что деревенская церковь Всех Христиан находится в весьма плачевном состоянии; дамы все лето только и говорят о том, что нужно что-то сделать в ее пользу, что-то организовать —
