площадь деревьев на прохладном ветру и ждали.
Маленькая девочка лет пяти, ускользнув от заговорившейся матери, подошла к ограде, возле которой стояли послушники.
— Эй, ты, мальчик.
Кейл посмотрел на нее со всем недружелюбием, на какое был способен.
— Да-да, ты.
— Что? — спросил Кейл.
— У тебя лицо, как у свиньи.
— Иди отсюда.
— Ты откуда пришел, мальчик?
Он снова смерил ее неприветливым взглядом:
— Из преисподней, чтобы ночью выкрасть тебя из дома и съесть.
Она с минуту раздумывала над его словами.
— Ты мне кажешься обыкновенным мальчиком. Обыкновенным грязным мальчиком.
— Внешность бывает обманчива, — сказал Кейл.
К тому времени происходящее заинтересовало и Кляйста.
— Вот увидишь, — сказал он девочке, — через три дня мы ночью проникнем к тебе в комнату, но так тихо, что твоя мама ничего не услышит. Мы заткнем тебе рот кляпом, а потом, возможно, съедим прямо на месте. От тебя останутся лишь косточки.
Ее вера в их обыкновенность, судя по всему, была поколеблена, но девочка оказалась не из тех, кого легко напугать.
— Мой папа не позволит вам этого, он вас убьет.
— Нет, не убьет, потому что его мы тоже съедим. Может, даже первым, чтобы ты видела, что тебя ожидает.
Кейл громко рассмеялся и, к радости Кляйста, покачал головой:
— Кончай пугать ее, — сказал он с улыбкой. — А вдруг она доносчица?
— Я не доносчица! — возмутилась девочка.
— Ты даже не знаешь, что такое доносчица, — сказал Кляйст.
— Нет, знаю.
— Тихо! — прошептал Кейл.
Мать девочки наконец обнаружила пропажу дочери и уже спешила к ней.
— Уйди оттуда, Джемима.
— Я просто поговорила с грязными мальчиками.
— Замолчи, отважная ты моя! Ты не должна так говорить об этих несчастных существах. Простите, — сказала она мальчикам. — Извинись сейчас же, Джемима.
— Не буду.
Мать стала оттаскивать девочку от ограды:
— Тогда ты не получишь пудинга!
— А мы? — спросил Кляйст. — Как насчет пудинга для нас?
Впереди началось какое-то движение: это шесть придворных солдат укладывали на носилки Канцлера Випона под присмотром трех важных господ с озабоченными лицами. Канцлера осторожно перенесли в карету. Через минуту карета покинула площадь, и караван медленно двинулся следом за ней.
Три часа спустя они уже были в крепости, где их отвели в камеру, раздели, обыскали и вылили на каждого по ведру ледяной воды, неприятно пахнувшей какими-то незнакомыми им химикалиями. Потом мальчикам вернули одежду, обсыпанную вызывающим зуд белым порошком, и заперли. С полчаса они сидели молча, пока Кляйст не сказал наконец со вздохом:
— Что-то я забыл, чья это была идея. Ах, да, Кейла, конечно.
— Разница между этим местом и Святилищем состоит в том, — откликнулся Кейл небрежно, словно ему не хотелось отвечать, — что здесь мы не знаем, что нас ждет, а если бы остались в Святилище, мы это прекрасно знали бы, и нам оставалось бы только вопить от боли.
С этим было бессмысленно спорить, и несколько минут спустя все трое уже спали.
В течение следующих трех дней Лорд Випон продвигался все ближе и ближе к смерти. Ему давали кучу всяких снадобий и бальзамов, день и ночь жгли рядом с постелью ароматические травы, смазывали раны разного рада настоями. Все эти лекарства оказывались либо бесполезными, либо определенно вредными, так что лишь врожденная жизненная сила и отменное здоровье позволяли ему оставаться в живых, несмотря на все старания самых лучших врачей, каких только мог предоставить Мемфис. И вот когда его наследникам уже объявили, что нужно готовиться к худшему (или лучшему, с их точки зрения), Випон очнулся и хриплым голосом потребовал, чтобы открыли окна, убрали всю эту травяную отраву, а его самого вымыли в кипяченой воде.
Еще через несколько дней, не ощущая больше нехватки свежего воздуха и предоставив защитным силам организма делать свою работу, он уже сидел и рассказывал, как случилось, что он оказался погребенным по шею в щебне Коросты.
— Мы находились в четырех днях пути от Мемфиса, когда нас накрыла песчаная буря, хотя ураганный ветер нес скорее щебень, чем песок. Буря разбросала отряд, и, прежде чем мы успели перегруппироваться, на нас напали Мужики. Всех поубивали на месте, а меня по какой-то причине решили оставить в том положении, в каком вы меня нашли.
Человеком, которому он это рассказывал, был капитан Альбин, начальник секретной службы Матерацци — высокий мужчина с голубыми, как у девушки, глазами. Эта единственная удивительная черта контрастировала с его внешностью в целом — внешностью человека резкого (казалось, что его лицо и фигура были выкованы из железа) и холодного.
— Вы уверены, — спросил Альбин, — что это были всего лишь Мужики?
— Я не эксперт по бандитам, капитан, но именно это сказал мне перед смертью Парди. У вас есть причины сомневаться?
— Кое-что кажется мне странным.
— Например?
— То, как напали на ваш отряд. Нападавшие действовали слишком организованно, слишком искусно для Мужиков. Мужики — авантюристы, мясники, они редко сбиваются в банды, достаточно крупные, чтобы одолеть хорошо обученных солдат, которые вас охраняли, — даже при том, что их разметало бурей.
— Понимаю, — сказал Випон.
— И еще то, что они оставили вас живым. Почему?
— Едва живым, — уточнил Випон.
— Это правда. Но зачем им было вообще рисковать? — Альбин подошел к окну, выглянул и посмотрел вниз, во двор. — Вас нашли с клочком бумаги во рту.
Випон посмотрел на капитана, и к нему вернулось неприятное ощущение, которое он испытал перед тем, как потерять сознание: он вспомнил, как ему силой разжали зубы и как трудно ему стало дышать.
— Простите, Лорд Випон, вам, должно быть, неприятно это вспоминать. Хотите, я приду завтра?
— Нет. Все в порядке. Что было в бумаге?
— Это было послание, которое вы везли от гауляйтера Хинкеля Маршалу Матерацци с обещанием мира на весь наш век.
— Где оно?
— Граф Матерацци забрал его.
— Оно ничего не стоит.
— Вот как? — задумчиво сказал Альбин. — Вы так полагаете? Это действительно интересно.
— Почему?
— Похоже, они хотели что-то сказать тем, что оставили вас в живых с посланием известной важности, запихнутым в рот.
— Что, например?
— Это не совсем ясно. Возможно, они темнили намеренно. Все это ничуть не похоже на Мужиков — те способны только на насилие и грабеж, а не на политические игры — сколь угодно ясные или темные.
