следом. Взгляд у девушки странный, лихорадочный, на лице — огромный пурпурный кровоподтек. Холлис ударил ее только один раз, когда она проходила мимо, но абсолютно не сдерживаясь, по-настоящему сильно. Под кожей лопнули кровеносные сосуды, отметина останется на добрые недели три.
У Труса возникает странное чувство в теле — будто его кто-то поджег.
— За что это он так?
Девушка смотрит прямо перед собой, из глаз текут слезы.
— Я не дам ему забрать коня, не переживай, — произносит он вдруг с убежденностью, которой от себя не ожидал.
Да, он убьет любого, кто придет за Таро, или сам погибнет — если только в тот момент не будет в стельку пьян (но сейчас не время перед девушкой упоминать об этом варианте).
— Правда? — спрашивает с надеждой Гвен, осознавшая уже, что ни остаться здесь, ни взять с собой Таро не сможет. — Вы серьезно?
— Обещаю, — веско произносит Трус.
Немного погодя появляется ищущий девушку Хэнк. Он оставался на ферме, пока Холлис не успокоился. Так нужно было, убеждает себя парень. Он мог бы подскочить и защитить Гвен, когда Холлис поднял руку и ударил, но все случилось так внезапно, на него словно столбняк нашел (по крайней мере, так он себе это объясняет).
Холлис ведь не хотел… даже не думал… Он просто словно бомба, которая, не обезвредь ее, рванет, когда меньше всего того ждешь. Гвен когда-нибудь поймет это. Поймет, почему Хэнк не вступился. Он же не на стороне Холлиса. Это просто вопрос лояльности, преданности, что ли. Вроде обещания своей стране отправиться на дурацкую, никому не нужную войну.
Гвен — на полу у Труса, закутана в замызганное шерстяное одеяло, которое бог весть когда принесла сюда Джудит Дейл.
— Давно пора, — говорит Трус вошедшему Хэнку. — Боже, парень, как ты медленно.
Медленно или быстро — уже не важно после того, как Хэнк видит пурпурный след удара на лице Гвен. Холлис сильно приложился; он не сдерживался, он хотел.
Пытаться оправдываться? Сесть рядом, обвить девушку руками, шептать о том, как ужасно то, что стряслось, и как он виноват? Говорить, что Холлис, наверное, уже раскаивается и что не думал осуществлять свои угрозы в отношении Таро? Нет смысла.
«Боже, как ты медленно», — звучит эхом в голове у Хэнка, когда Гвен переплетается с ним пальцами и кладет голову на его плечо.
— Тут нет твоей вины…
Трус закемарил, и им так хорошо наедине друг с другом.
— …просто так случилось.
Хэнк в ответ коротко смеется, резким, уничижительным по отношению к себе смешком. Прислоняется к стене, уже не одно столетие, должно быть, испещренной тысячами муравьиных дырочек. Закрывает глаза.
А чья вина, когда любовь отвергнута? Когда юность похожа на проклятие, а не благословение? О, если бы только не вмешивались в их судьбу другие люди! Если бы они были последние два человека на Земле, что выходят из этого старого-старого дома в бездонную синь ночи с ее звездами, имен которых они никогда не узнают, и тьмой-тьмущей невидимых планет.
Не будя дремлющего Труса, они уходят бродить на берег. Почти не говорят. Да и о чем, в конце концов? «Будешь меня ждать? Я не смог, я не виноват. Не забывай меня, никогда не забывай» — об этом? В безмолвии им легко представить, что они — последние два человека на планете — или, может, первые два? — те, кому слова без надобности. Они нужны друг другу — вот и все — в эту последнюю их ночь.
Гвен и Хэнк гуляют по Глухой топи, пока пальцы рук и ног не коченеют, а затем возвращаются в дом. Ложатся на пол и тут же, тесно прижавшись, засыпают. Им нужен сон и прощение. Одна-единственная чистая, безмятежная ночь сна, вот почему они томятся. Но и на это — чересчур надеяться.
Бывает ли такое, чтобы два разных человека видели один и тот же сон? Хэнку снится зеленая изгородь, в ней дверь. По ту сторону — будущее, здесь — прошлое. А во сне девушки изгородь вся из шипов и дверь на замке. «Иди вперед, шагай», — торопит ее кто-то незримый. Она шагает, и замок, раскрывшись, падает. Оглядываться — нельзя. Такой закон. Гвен его, неведомо откуда, знает. И Хэнк, во сне, стоя на пороге двери, слышит издали ее шаги, уже стихающие.
Утро. Свет желт и бледен. Трус растапливает котелок льда — напоить коня. Хэнк встал и вышел на веранду. Девушки нет.
— Она пошла к Сюзанне Джастис. Взяла с собой собачку. Поедет к себе домой, в Калифорнию.
Хэнк кивает. Садится на холодные деревянные ступени дома своего отца. Растет прилив, звуча как миллионы слез. А может, это тихо трескается лед под натиском соленой ледяной воды?
— Я не виню ее, — говорит он.
— Вина — дело серьезное.
— А когда все идет наперекосяк, рушится в тартарары — кого тогда винить? Себя?
Парень пытается улыбнуться, но не выходит.
— Если он явится за конем, я его убью, — помолчав, вдруг говорит Трус.
— Что, правда? И как?
Трус смотрит на цаплю, такую далекую, что кажется сухой торчащей веткой.
— Голыми руками.
— Я бы на твоем месте, — силится не рассмеяться Хэнк, — перво-наперво хорошенько спрятался перед его приходом.
Весь день они трудятся над превращением маленькой полуразрушенной пристройки в подобие конюшни. Хэнк заколачивает досками дыры в стене. Трус выстилает болотной травой крышу. Сегодня сдача выпускной письменной работы, но Хэнк надеется, что удастся взять отсрочку.
— Я могу написать записку директору школы, все объяснить, — предлагает Трус.
— Не стоит. Я в состоянии отвечать за свои поступки. И вожусь тут с Таро из-за Гвен, а не ради тебя.
— Конечно, конечно. И вот это — тоже от Гвен, а не от меня.
Трус выкладывает на перила серебряный компас, давным-давно ему принадлежавший. Вдалеке, в высокой траве сухая ветка, обернувшаяся цаплей, пускается в полет, грациозно скользя в последнем луче гаснущего дня.
— Кто знает, может, я тебя никогда и не терял, — говорит Алан Мюррей своему сыну.
22
Марч давно уже не придумывает и не мастерит ювелирные украшения, перестав ждать, что Холлис привезет ей из Бостона серебро. Самоцветы, которые она надеялась видеть в изящных браслетах — все эти опалы, турмалины и топазы, — сложены в брезентовый чехол, что засунут в дальний угол ящика в шкафу. Ничем не занятая, она подолгу смотрит на ледяные корки на окне и ждет наступления ночи, а временами выходит погулять, бродя вдоль лугов и бесконечных каменных оград. Как-то она дошла аж до кладбища, но испугалась. На деревьях — ни листочка, и земля под ногами показалась такой неумолимо жесткой. Хуже всего, что ей почудилась вдали Джудит Дейл. Та плакала.
Теперь Марч не отваживается гулять дальше Лисьего холма (здесь, по крайней мере, жила ее семья). Она часто сюда ходит, даже в ледяной дождь и снег — наверное, поэтому стала сильно кашлять. Сухой, дерущий горло кашель все не проходит, несмотря на горячие чаи с медом, которые она постоянно пьет.
Лисий холм делает ее печальной, но она все равно сюда идет, что ни день. Попытка Хэнка спасти голубиное гнездо не удалась: птицы не улетели, и их уж нет на этом свете. Марч вглядывается в окна
