Практическая магия

нее на груди. Кайли меж тем накладывает себе на тарелку блинчики. — Ты что, собираешься это есть? — спраши­вает Джиллиан. — Все эти углеводы?

— Прости, ей тринадцать лет. Для нее не смертельно съесть блинчик. — Салли хочется удавить сестру. — Ей рано думать об углеводах!

— Прекрасно, — говорит Джиллиан. — Пусть начи­нает думать, когда ей перевалит за тридцать. Когда бу­дет слишком поздно.

Кайли придвигает к себе фруктовый салат. Глаза у нее, если только это Салли не померещилось, подведе­ны синим карандашом — тем самым, каким пользуется Джиллиан. Она опасливо кладет себе в миску две несчастные ложки салата и ест малюсенькими кусоч­ками — и это при том, что весит, имея рост под метр во­семьдесят, всего лишь пятьдесят три килограмма!

Джиллиан берет и себе салата.

— Приходи в «Гамбургеры» к шести. Там у нас будет время до обеда.

— Отлично, — говорит Кайли. Салли садится очень прямо.

— Для чего это у вас будет время?

— Ни для чего, — огрызается Кайли на правах пол­ноценного тинейджера.

— Это между нами, девочками. — Джиллиан пожи­мает плечами. — Стойте! — говорит она, запуская руку в карман джинсов. — Чуть не забыла!

Она вынимает серебряный браслет, купленный по случаю в закладной лавочке к востоку от Тусона всего за двенадцать долларов, хотя его украшает посередине массивная вставка из бирюзы. Туго, должно быть, пришлось его прежней хозяйке, если так легко с ним рассталась. Не повезло человеку.

— Ой! — вырывается у Кайли, когда Джиллиан отдает ей браслет. — Какая же красотища! Я теперь его не сниму!

— Пошли выйдем, — обращается Салли к Джиллиан.

Лицо у Салли пылает до самых волос, ее корежит от ревности, но Джиллиан, кажется, ничего такого не за­мечает. Она не торопясь наливает себе вторую чашку кофе, добавляет туда обезжиренных сливок и вразва­лочку выходит следом за Салли во двор.

— Вот что я скажу — осади! — говорит ей Салли. — Я понятно выражаюсь? Доходит до сознания?

С вечера прошел ливень; трава хлюпает под ногами, в ней кишат дождевые червяки. Обе сестры вышли необутыми, но сейчас уже поздно поворачивать и идти в дом.

— Не ори на меня, - говорит Джиллиан. - Мне это­го не выдержать. Я просто рухну, Салли. У меня слиш­ком мал запас прочности.

— Я не ору. Ясно? Я только довожу до твоего сведе­ния, что Кайли — моя дочь.

— Ты полагаешь, мне это неизвестно? — Джиллиан переходит на ледяной тон, но дрожь в голосе выдает ее.

Салли считает, что у Джиллиан и вправду маловат запас прочности, в том-то и беда. По крайней мере, та­кого мнения о себе сама Джиллиан, а это примерно один черт.

- Видно, я, по-твоему, дурно влияю на людей, -продолжает Джиллиан. - Видно, в этом все дело.

Дрожь в ее голосе усиливается. Так он звучал, когда им приходилось возвращаться из школы домой в нояб­ре. В это время уже смеркалось, и Салли ждала ее, чтоб она не потерялась по дороге, как когда-то, еще в дет­ском саду. Джиллиан в тот раз сбилась с пути, и тетуш­ки отыскали ее только в первом часу ночи возле наглу­хо закрытой библиотеки, где она сидела на скамейке, рыдая в три ручья.

— Слушай, — говорит Салли. — Я не хочу с тобой ссориться.

— Нет, хочешь. — Джиллиан отхлебывает кофе из ча­шки. Только теперь Салли бросается в глаза, как исху­дала ее сестра. — Что я ни сделаю — все плохо. Думаешь, я сама не знаю? Испоганила себе всю жизнь, и каждый, кто со мной поведется, точно так же станет пропащим.

— Да ладно тебе. Не надо.

На язык Салли просятся слова о том, кто виноват, о тех мужчинах, с которыми Джиллиан спала без разбору на протяжении стольких лет, но они остаются не­сказанными, когда Джиллиан опускается на траву и плачет. На веках у Джиллиан, когда она плачет, просту­пают голубые жилки, отчего она кажется хрупкой, по­терянной и еще красивее, чем всегда. Салли садится на корточки рядом с ней.

— Я не считаю, что ты пропащая, — говорит она сестре.

Невинная ложь - не грех, если скрестить пальцы за спиной или если она сказана, чтобы тот, кто дорог те­бе, не плакал.

— Ха! — Голос у Джиллиан ломается надвое, точно кусок сахара.

— Честно, я рада, что ты здесь.

Это не совсем неправда. Никто так не знает тебя, как человек, с которым прошло вместе детство. Никто никогда тебя так не поймет.

— Вот именно!

Джиллиан сморкается в рукав своей белой блузки. Вернее, не своей, а Антонии, - вчера Джиллиан взяла ее поносить и уже относится как к своей, потому что блузка сидит на ней идеально.

— Серьезно, — подтверждает Салли. - Я хочу тебя видеть здесь. Оставайся. Только впредь думай, что де­лаешь.

— Есть, — говорит Джиллиан.

Сестры обнимаются и встают с травы. Собираются войти в дом, но взгляд их падает на сплошную изгородь из кустов сирени.

— Мне бы вот о чем не думать, — шепчет Джиллиан.

— Это нам нужно просто выкинуть из головы, — го­ворит Салли.

— Точно, — соглашается Джиллиан, как будто не ду­мать о нем — в ее силах.

Сирень вымахала в рост до телефонных проводов и цветет так буйно, что ветки кое-где клонятся от тяже­сти к земле.

— Его здесь и не было никогда, — говорит Салли.

Она сказала бы это, пожалуй, более уверенно, если бы не жуткие сны, которые видит по ночам, и не чер­ная кайма земли под ногтями, которая никак не вычи­щается. Плюс еще то, что у нее не выходит из головы, как он глядел на нее из ямы, вырытой в земле.

— Это какой такой Джимми? - бросает беспечно Джиллиан, хотя на руках у нее, как легкие тени, еще виднеются оставленные им синяки.

Салли уходит в дом будить Антонию и мыть посуду после завтрака, но Джиллиан ненадолго остается. За­кинув голову назад, щурит светлые глаза от солнца и думает о том, каким безумием бывает любовь. Такой, босой на траве, с солеными следами слез на щеках и непонятной усмешкой, блуждающей по лицу, видит ее учитель биологии из средней школы, когда открывает заднюю калитку с намерением зайти и вручить Салли извещение, что в субботу в школьном кафетерии со­стоится совещание. Но дальше калитки шагу не дела­ет — останавливается как вкопанный на дорожке при виде Джиллиан, и всегда потом, заслышав запах сире­ни, будет вспоминать это мгновение. Как вились пчелы над головой, как ему бросился вдруг в глаза лиловый цвет чернил на листках с извещением, которые он раз­носил по домам, — как ему неожиданно открылось, до чего же красивой может быть женщина.

В закусочной «Гамбургеры» молодые ребята не забу­дут уточнить: «Без лука», когда Джиллиан принимает у них заказ. Кетчуп — это пожалуйста, горчица и острый салат — тоже. Подойдут и соленые огурчики в виде гар­нира. Но лука, когда ты влюблен, когда тебя так скру­тило, что ни охнуть, ни вздохнуть, — лука тебе не надо, и не из заботы о свежем дыхании на тот случай, если будешь целоваться. Лук, он прочищает мозги, прого­няет одурь, встряхивает тебя и возвращает к действи­тельности. Он говорит — ступай, найди кого-нибудь, кто тоже полюбит тебя в ответ. Закатись до полуночи на танцы, а потом гуляй с ней вдвоем рука об руку в темноте и думать забудь о той, что сводит тебя с ума.

Эти мальчики, облепившие прилавок, до того ро­мантичны и зелены, что способны лишь изнывать в томлении, пожирая глазами Джиллиан. И Джиллиан, нужно отдать ей справедливость, исключительно добра по отношению к ним, даже когда повар, Эфраим, сове­тует ей гнать их в шею. Она понимает, что это, быть мо­жет, последние в ее жизни сердца, которые ей суждено разбить. Когда тебе тридцать шесть и ты многое пови­дала, когда столько времени жила там, где жара под со­рок в тени, а воздух так сух, что увлажняющий крем приходится изводить тоннами, когда ты по ночам тер­пела побои от мужчины, у которого главная страсть — к бутылке, ты начинаешь сознавать, что всему настает свой предел, в том числе и твоей