Практическая магия

поступить в Гар­вард. И что с того? Он уродился таким умным, что, по­ка рос, никто из сверстников не вступал с ним в разго­воры, тем более — Антония, в глазах которой он был нюней и хлюпиком.

Антония в это время занималась тем, что отчищала одну за другой черпалки для мороженого и расклады­вала их в ряд. Скотта, который вносил между тем ве­дерки с сиропом, она не удостоила даже взглядом. Она явно изменилась по сравнению с тем, какой была всег­да: была красотка и воображала, а нынче выглядит так, будто по ней прошлись катком. Когда он задает ей вполне невинный вопрос насчет нервишек, она разра­жается слезами. Прямо-таки вся изливается в горючих слезах. Только лужица от нее остается. Она сползает на пол, прислонясь спиной к морозилке. Скотт бросает свою металлическую тележку и опускается рядом с Антонией на колени.

— Почему было просто не ответить «да» или «нет»? — говорит он.

Антония шумно сморкается в свой белый передник.

— Да.

— Оно и видно, — говорит ей Скотт. — Вполне созре­ла для психушки.

— Я думала, что люблю одного человека, — объясня­ет Антония. Из глаз ее все еще текут слезы.

— Любовь, — произносит Скотт презрительно. Он с отвращением крутит головой. — Любовь стоит лишь того, к чему она сводится, и только.

Антония перестает плакать и поднимает на него глаза.

— Точно, — соглашается она.

В Гарварде Скотт был потрясен открытием, что есть, оказывается сотни, если не тысячи таких же ум­ ников, как он. Столько лет все давалось ему играючи, без затраты и десятой доли его умственных способно­стей — теперь же пришлось вкалывать не за страх, а за совесть. Весь год он был так занят, доказывая в усло­виях жесткой конкуренции, на что способен, что на повседневные дела не оставалось времени, — такие ме­лочи, как завтрак или поход к парикмахеру, были забы­ты, следствием чего явились потеря веса на девять ки­лограммов и отросшие до плеч космы, которые хозяин велит ему подвязывать кожаным шнурком, чтобы не отталкивал своим видом посетителей.

Антония вглядывается в него пристальней и об­наруживает, что Скотт стал совсем другим и одновре­ менно остался прежним. Снаружи, на парковке, на­парник Скотта по временной работе, у которого за двадцать лет езды с доставками по этому маршруту ни разу не было помощника с такими показателями по уровню интеллекта, нетерпеливо налегает на клаксон.

— Работа, — с сожалением говорит Скотт. — Радости мало, зато деньги платят.

Это решает дело. Когда он идет забирать свою те­лежку, Антония его провожает. Щеки у нее горят, хотя в кафе включен кондиционер.

— На той неделе увидимся, — говорит Скотт. — У вас тут сливочный сироп на исходе.

— Мог бы и пораньше заглянуть, — говорит ему Ан­тония.

Хандра хандрой, но кое-что из прежнего она не за­была, несмотря на все переживания по поводу тети Джиллиан с мистером Фраем.

— А что, мог бы, — соглашается Скотт, направляясь к автофургону с убеждением, что Антония Оуэне, как выяснилось, куда содержательнее, чем можно было предположить.

В этот вечер Антония возвращается домой с работы бегом. Она внезапно полна энергии, заряжена ею до краев. У поворота на свою улицу ее встречает благоуха­ние сирени, и ей смешно, что люди могут так глупо ре­агировать на причуды растения, которому вздумалось цвести не вовремя. Правда, те, что живут по соседству, уже привыкли к невиданным размерам этих цветов. Они больше не замечают, что в иные дни вся улица ча­сами гудит от жужжанья пчел и воздух пронизан сире­невым сладким маревом. Однако есть люди, которые являются сюда вновь и вновь. Есть женщины, которые стоят на тротуаре, и вид цветущей сирени без всякой, казалось бы, причины трогает их до слез, — у других, впрочем, есть все причины не просто плакать, а рыдать в голос, хотя, если их спросишь, они в том никогда не признаются.

По деревьям, раскачивая ветви, гуляет знойный ве­тер, на востоке полыхают зарницы. Вечер спустился жаркий и душный, как в тропиках, но Антония видит, что, несмотря на гнетущую погоду, на сирень пришли поглядеть две женщины: одна — с седой головой, дру­гая — совсем еще молоденькая. Антония, пробегая ми­мо, слышит горестное всхлипывание и торопится вой­ти в дом и запереть за собой дверь.

— Жалкое зрелище, — выносит она свой приговор, когда подходит вместе с Кайли к переднему окошку посмотреть, как убиваются две женщины, стоящие на тротуаре.

Кайли со времени памятного обеда в день ее рожде­ния стала более замкнутой. Она скучает без Гидеона, ей стоит труда выдерживать характер и не звонить ему. Настроение у нее отвратительное, но внешний вид с тех пор, пожалуй, стал еще лучше. Светлый цвет корот­ко стриженных волос уже не режет глаз. Раньше она сутулилась, скрывая, что вымахала такой дылдой; те­перь же выпрямилась в полный рост и ходит с подня­тым подбородком, отчего создается впечатление, будто взгляд ее направлен то ли в небесную синь, то ли к тре­щинам на потолке гостиной. Сейчас она щурит свои серо-зеленые глаза, чтобы лучше видеть сквозь окон­ное стекло. Эти две женщины вызывают у нее особый интерес, так как уже не первую неделю приходят каж­дый вечер постоять на тротуаре. Старшую окружает бе­лый ореол, словно лишь на нее одну падает снег. От ко­жи девушки, которая приходится ей внучкой и только что окончила колледж, отскакивают розоватые искор­ки душевного смятения. Обе они оплакивают здесь од­ного и того же человека — сына пожилой женщины и отца девушки, - который прошел весь путь от мальчи­шеских лет к возмужанию в твердой и неизменной до последней минуты уверенности, что весь мир вращает­ся только вокруг него. Женщины, стоящие на тротуа­ре, избаловали его, что одна, что другая, а потом, когда он по неосторожности погиб, катаясь на моторной лодке по проливу Лонг-Айленд, сочли, что это их вина. Теперь их неодолимо влечет сюда, к кустам сирени, так как эти цветы будят в них воспоминания об одном июньском вечере много лет назад, когда девушка была еще девочкой, нежной и нескладной, а густые черные волосы женщины еще не тронула седина.

В тот вечер на столе стоял кувшин с крюшоном, си­рень в саду у бабушки была вся в цвету, и мужчина, ко­торого обе они, на его погибель, любили с такой силой, подхватил свою дочку и пустился с нею в пляс по тра­ве. В эти минуты, под кустами сирени и ясным небом, он был воплощением всего, чем мог бы стать, не пота­кай они ему денно и нощно, надоумь его хоть раз, что­бы пошел работать, был добрее по отношению к дру­гим, думал не только о себе. Они оплакивают все, чем он не стал, — все то, чем могли бы стать они сами под­ле него, будь он с ними. Глядя на них, угадывая чутьем их боль от потери того, что они обрели на короткий миг, Кайли тоже плачет вместе с ними.

— Ой, я тебя умоляю, — говорит Антония.

После встречи со Скоттом она испытывает невольно некоторое самодовольство. Безответная любовь так на­доедает! Нужно быть дурочкой или одержимой, чтобы стоять вот так и лить слезы под иссиня-черным небом.

— Очнись! — призывает она сестру. — Это совершен­но чужие люди, - может, у них просто крыша поехала! Не обращай внимания. Опусти шторку и кончай быть ребенком.

Но именно это и случилось с Кайли. Она рассталась с детством и, став старше, обнаружила, что знает и чув­ствует слишком многое. Куда бы она ни пошла — в ма­газин ли за покупками или в городской бассейн попла­вать перед обедом, ее обступают сокровенные людские эмоции, они просачиваются наружу сквозь поры кожи, собираются в воздухе облачком и плывут у человека над головой. Только вчера Кайли обогнала на улице старушку, которая прогуливала своего дряхлого пуде­ля, изувеченного артритом и едва передвигающего но­ги. От старушки веяло таким горем — ей предстояло в конце недели отвезти своего пса в ветеринарную ле­чебницу, где его страданиям положат конец, — что Кайли была не в силах сделать больше ни шагу. Опу­стилась на край тротуара и, просидев так дотемна, до­брела до дому обессиленная и опустошенная.

Хорошо бы сбегать сейчас погонять в футбол с Гиде­оном, не принимать так близко к сердцу чужую боль! Сделаться снова двенадцатилетней, чтобы мужчины, когда проходишь по Развилке, не кричали тебе вслед из своих машин, как им хочется тебя трахнуть! Хорошо бы иметь сестру, которая ведет себя по- человечески, и тетю, которая не плачет по ночам так, что наутро впо­ру подушку выжимать...

А главное — хоть бы убрался с их заднего двора этот мужчина! Он и сейчас там, вон он, в эти минуты, когда Антония, напевая себе под нос, идет на кухню перехва­тить что-нибудь до обеда. Кайли может его разглядеть, так как из этого окошка видна не только передняя часть их двора, но и боковая. Ненастье ему нипочем, — наоборот, ему как раз по нраву потемневшее небо и ве­тер. Дождь не мешает ему нисколько.