«Меловом доме». Слова Гаса казались жалкими и заискивающими даже ему самому. Он поймал себя на том, что не может посмотреть Томасу в глаза.
— Так ты пытаешься мне рассказать, будто тебя кто-то обижает? — переспросил Боб Томас. — На самом деле лично мне кажется, вид у тебя вполне цветущий.
— Это совсем не похоже на то, когда тебя бьют на улице. Это не то, когда на тебя наваливаются всем скопом. Это просто мелочи.
— Мелочи, — задумчиво сказал Боб Томас.
— Но они все время повторяются, и в них заключена угроза. — Гас самому себе казался бесхребетным малолетним ябедником. «Они кидались в меня песком! Они нечестно играют!» — Это гораздо серьезнее, чем звучит на словах.
— Настолько серьезно, чтобы я устроил общее собрание дома и заставил твоих соучеников выслушивать твои жалобы? Это ты мне хочешь сказать?
— Я думал, во всем можно разобраться анонимно.
Гас осознал, что от него воняет никотином, а во внутреннем кармане лежит половина «косяка» с марихуаной, так что, когда дойдет до обвинений, оказаться отчисленным в итоге может он сам. Это уж точно совсем не то, чего ждал от него отец, отправляя сына в Хаддан-скул.
— «Желание анонимности часто бывает вызвано недостатком храбрости или неверными моральными ориентирами». Это цитата из Хостеоса Мора, из тех времен, когда он был здесь директором, и я полностью разделяю его убеждение. Ты хочешь, чтобы я отправился доложить обо всем доктору Джонсу? А я ведь могу. Я могу прервать его, даже если он сидит на преподавательской конференции в Бостоне, я могу вызвать его обратно в Хаддан-скул, чтобы доложить обо всех твоих «мелочах», если ты именно этого от меня хочешь.
Гас оказывался проигравшей стороной столько раз, что всегда понимал, когда дальнейшая борьба бесполезна. Поэтому он ничего не ответил и ни словом не обмолвился Карлин, потому что, если бы он рассказал ей что-нибудь, она точно кинулась бы к доктору Джонсу, должно быть, больше всего негодующая по поводу несчастных кроликов, уничтоженных за все эти годы. Она наверняка захотела бы драться за него, а этого Гас не мог допустить. Нет, у него появился план получше. Он сумеет превзойти «Клуб магов». Он исполнит тот невозможный фокус, который много лет назад доктор Хоув предложил выполнить своей жене.
Пит Байерс сказал ему, что это осуществимо. Пит кое-что понимал в розах, поскольку его жена, Эйлин, была превосходным цветоводом. Даже Луиза Джереми время от времени звонила спросить совета то по поводу уничтожения японских хрущиков без помощи пестицидов (опрыскивание настоянной на чесноке водой было куда надежнее), то по поводу способа прогнать жаб из цветника с многолетними растениями (радуйся, что они у тебя живут, был ответ Эйлин, потому что жабы поедают комаров и тлю). В июне прямо под окном спальни Байерсов распускалась величественная «Вечерняя звезда», серебристого оттенка, и казалось, будто луна спустилась к ним в сад.
Пит был в саду простым помощником, рассыпал мульчу или разбрасывал семена. Пролистывая всего лишь несколькими днями раньше садоводческий журнал в поисках информации об удобрениях, он изумился, обнаружив в нем статью Эйлин, посвященную ее любимой теме: разведению белых садов. То, что она опубликовала статью, ни словом не обмолвившись ему, поразило Пита, он никогда не думал, будто у Эйлин могут быть тайны, как и у него самого. Он внимательно прочитал статью, поэтому запомнил рассказ Эйлин о викторианских временах, когда сады были полны именно белыми цветами для того, чтобы удивлять публику тем самым фокусом, о котором спрашивал его мальчик.
Гас издал радостный вопль, услышав, что превращение вовсе не является чем-то невероятным, он перегнулся через прилавок, облапил Пита и сжал его в медвежьем объятии. Каждый день после того Гас заходил узнать, не прибыл ли его заказ, и наконец, за день до Хэллоуина, Пит отдал ему кристаллы анилина.
В ту ночь Гас пришел на кладбище успокоить нервы и подумать обо всех фокусниках, которых он видел в детстве. Что общего имелось у них у всех, и у посредственных, и у великолепных, так это чувство уверенности в себе. Ворона с верхушки вяза высказывала свое неодобрение по поводу сгорбленной фигуры мальчика. Такая птица гораздо ловчее, чем когда-либо будет Гас, проворная воровка. Однако Гас знал, что самое важное всегда остается невидимым для обычного взгляда, и он сидел, молча выжидая, когда Карлин Линдер, которая избегала его несколько недель, появится на дорожке.
Гасу следовало бы промолчать, но вместо того он позволил своей боли вылиться в приступ гнева. После того как они поссорились и он перелез через железную ограду, странное спокойствие охватило его. Было уже за полночь, когда он вернулся в «Меловой дом», но остальные ждали. Это был час фокусов и глубоких обид, тот час ночи, когда люди никак не могут заснуть, хотя в городе стоит тишина, если не считать шума реки, которая казалась в такие часы совсем близкой, можно даже было представить, как она течет по Мейн-стрит.
Гас вошел в комнату Гарри в эту особенную, торжественную для него ночь. Мальчики окружили его, уверенные, что к утру Гаса Пирса уже не будет, его инициация провалится, он либо уедет из города по собственному желанию, либо его исключат, когда воспитатели обнаружат марихуану, которую Робби с Гарри сунули на верхнюю полку его шкафа. Так или иначе, он скоро сядет на вечерний поезд и сделается частью истории Хаддан-скул. Но прежде чем он уйдет, его ожидает еще один сюрприз, в некотором роде прощальный подарок. Они понятия не имели, что и у Гаса есть для них сюрприз. Хотя в комнате Гарри стояла жара, Гас был в своем черном пальто, потому что под ним были спрятаны белые розы, которые он купил в «Счастье цветовода». Он знал, что отец гордился бы его манерой, — он репетировал, пока не научился доставать розы с эффектной небрежностью профессионала. Розы как будто засветились в темноте комнаты, и все эти кретины, с которыми вынужден был жить Гас, эти идиоты, которые с таким удовольствием его унижали, разом притихли.
Это был долгий и чудесный момент, беззвучный и острый, как стекло. Огаст Пирс отвернулся от публики, быстро посыпал анилином цветы, затем развернулся лицом к мучителям. И вот у них на глазах розы превратились из белых в красные, оттенок был такой тревожный, что многие в комнате немедленно подумали о крови.
Никто не зааплодировал, никто не сказал ни единого слова. Тишина обрушилась как ураган, и тогда Гас понял, что совершил ошибку, успех был последним, к чему ему стоило стремиться. В свете маленького триумфа Гаса что-то зловещее начало растекаться по воздуху. Если бы Дак Джонсон действительно взял на себя труд, он мог бы заметить, каким тихим стал дом, он помнил, что в тот вечер ему даже не пришлось объявлять отбой, и, хотя это было в высшей степени странно, голова его была занята проблемами в команде — нехватка лидера, недостаток боевого духа, — поэтому он не обратил внимания. Эрик Герман потом услышал их, звук шагов в коридоре и приглушенные встревоженные голоса. Если бы его спросили, он признался бы, что ощутил раздражение, потому что в «Меловом доме», кажется, никогда не бывало тихо и спокойно, даже после полуночи, а у него было полно работы. Эрик включил проигрыватель, пока проверял контрольные, и был рад, что не слышит уже ничего, кроме виолончели и скрипки.
Двое мальчиков зажимали Гасу рот, но, хотя кричать не мог, он умудрился укусить одного из них за палец, достаточно сильно, чтобы поранить кожу. Они протащили его по коридору в душевую, без сомнения, именно этот шум слышал Эрик, прежде чем надел наушники. Парни из «Мелового дома» не могли допустить, чтобы успех Гаса изменил их планы, не дав избавиться от него. Они все уже побывали в туалете, проведя соответствующую подготовку, и он был полон и вонял, когда они подняли Гаса и сунули головой в унитаз. Все они должны были молчать, они поклялись, но некоторые из них не могли удержаться, им приходилось зажимать рты руками, сдерживая нервный смех. Гас сначала пытался вырваться, но они опускали его голову все ниже. Кто-то тихо заржал, когда он начал отбрыкиваться ногами.
— Только посмотрите на нашего фокусника, — сказал кто-то.
Скоро ноги Гаса уже яростно лягались, как будто он лишился самообладания, на самом деле он даже умудрился пнуть Робби Шоу в губы. Грязная вода полилась на кафельный пол, и когда Натаниэль Гибб охнул при виде такой грубости, звук разнесся эхом с высоким металлическим звоном. Некоторые действия, единожды начавшись, уже не могут прерваться, не дойдя до самого конца, так работает туго сжатая и отпущенная пружина. Даже те, кто беззвучно молился, не могли пойти на попятный, было уже слишком поздно. Они держали его голову в унитазе, пока он не перестал сопротивляться. Этого же они добивались,
