Белокурихе платные концерты. Гурий Григорьевич вначале был решительно против платных концертов, но иного пути не было. Эстонские ребята, привычно жившие в границах смешанных отрядов, собиравшиеся только для репетиций, развили бурную деятельность. Из собственных, хранившихся на складе, чемоданчиков были извлечены довоенный тёмные юбки, по возможности расширены и удлинены: оказалось, что владельцы и владелицы домашней летней одежды здорово увеличились ввысь и вширь. По подолу юбок были нашиты цветные тесёмки, а если кому не хватало, то и просто цветные полоски бумаги. На белых блузках и рубашках появились эстонские национальные узоры. Ланда, Ада, Айно, Аста сумели сшить некое подобие эстонских головных уборов и даже постолы. Когда эстонская группа выстроилась для смотра концертной одежды, зрелище получилось ярким и своеобразным. Стали репетировать «Тульяк» и прочие эстонские танцы; с новой силой, в новом тембре зазвучали эстонские песни. Аккомпанировал на баяне украинец Алёша Диброва, у него был отличный слух, и дух эстонской музыки, её медлительную ритмику он уловил сразу. К тому же в это время у нас в Артеке появилась преподавательница музыки Ирина Тхоржевская, она занималась с теми ребятами, кто раньше учился музыке, и аккомпанировала всем нашим хорам, в том числе и эстонскому. Репетиции шли каждый день, музыкальными и хореографическими руководителями были старшие девочки, обязанности конферансье исполняла Тамара Крончевская — объявив номер, она сразу же вливалась в танец и хор. Нам самим всё очень нравилось. И вот — Юра Мельников и Кальо Полли написали афиши, развесили их на всех перекрёстках, где только передвигались люди, и наступил день первого концерта. Дети с утра были в большом ажиотаже. На меня же напал приступ внезапного страха: а ну как зрителям не понравится? Ну, допустим, дети придут — а взрослым для чего же детская самодеятельность, если даже время сна у них сокращено до предела — все живут мыслью о работе, о той безудержной, отчаянной работе для фронта, свойственной людям в 1941–1945 годы. И ребята рассматривали свои концерты как такую работу. Захватив свои национальные наряды, они весело отправились в клуб. Я сделала весёлое и бодрое лицо, но точил меня страх: если всё сорвётся, чем же мы сможем помочь танковой колонне? Когда мы подошли к клубу, касса работала на полную нагрузку и тёмным хвостом выстроилась на улице очередь. Ну а что ж я так недостойно думала о сибиряках? Ведь у нас на афишах упоминался сбор средств в фонд танковой колонны! Зал был полон, зал аплодировал и требовал повторения. Чувство тревоги и неуверенности покинуло меня, и я за кулисами дивилась тому, как уверенно и спокойно держались ребята перед полным залом: будто заранее знали, что встретят их хорошо. Эта мысль меня снова несколько обеспокоила — а что, если это просто одобрительное отношение взрослых к детям, затеявшим такое серьёзное дело? Сама ведь взрослая, и знаю — когда надо подбодрить, то бывает такое — одобрительное с небольшим оттенком снисхождения — отношение. Но на этот раз я никак не хотела бы мириться с подобным отношением, на этот раз надо, чтобы всё было по-настоящему. Я спустилась из-за кулис и отправилась в зрительный зал. Задерживалась у рядов, смотрела — кто как слушает. Милые наши белокурихинцы! Они не просто были растроганы, они находились в состоянии настоящего восприятия искусства. Сердца их были раскрыты. Сидели в зале пожилые люди — их сыновья воевали на фронтах, и женщины смахивали слёзы — конечно, они думали и о том, что, может быть, кто-то где-то вот в эту минуту посильно помогает их идущим в атаку сыновьям. Но лица были светлы, улыбчивы и любознательны — так вот оно какое, народное искусство с берегов Балтики: мелодичное, плавное, приносящее тихую отраду.
А дети, дети! Никаких заминок, никто не сбивается и ничего не забывает — поют вместе и соло, группа девочек поёт отдельно, и потом все вместе хором, и — танец за танцем, песня за песней, хоровод за хороводом льются и звенят, как вешние ручейки на родине, в такой далёкой Эстонии. Дети охотно повторяют по требованию зрителей чуть не всю программу, глаза их горят, лица разрумянились: они почувствовали себя настоящими артистами. Программа, как и положено в те времена, длилась не меньше трёх часов, и как мне помнится теперь, в запасе у нас было никак не меньше двадцати номеров. Конеч концерта был очень мажорным. По дороге домой ребята трещали как сороки, рассказывалось всё, что обычно рассказывается в таких случаях — как кто-то споткнулся, упал, вскочил, раскланялся. Зрители приняли это за шутку и специально аплодировали; как у кого-то из действующих лиц «Хитрого Антса и Ванапагана» грим от пота совершенно размазался… Морозный, светящийся крупными звёздами вечер звенел от их смеха.
Последующие концерты мне запомнились меньше, потому что всё было благополучно — зрители приходили по нескольку раз, зал был всегда заполнен, и когда наступила весна, на улицах Старой и Новой Белокурихи можно было услышать мотивы эстонских песен, повторённые на гармонике, или просто голосом — без слов. По крайней мере по одному разу в месяц эстонские пионеры заполняли сцену концертного зала — помнится, наша концертная деятельность началась зимой и закончилась летом. В результате её мы отправили в фонд танковой колонны и наш вклад. Он был небольшим, но не остался незамеченным — мы получили телеграфную благодарность от эстонского правительства. Ребята почувствовали себя не просто повзрослевшими, но и полезно повзрослевшими.
Концерты эстонской группы — лишь маленький штришок в большой работе Артека для помощи фронту. Устраивались у нас и мощные общелагерные концерты, и зрителями были всё те же пожилые люди, женщины и дети из Белокурихинского колхоза, да немногочисленный медицинский персонал санатория. К лету санаторий расширился — стали приезжать отдыхающие. Целебный белокурихинский радон поднял на ноги многих тяжелораненых, выздоровев, они тоже стали нашими постоянными зрителями, с ними мы сдружились особенно и то и дело провожали их из Белокурихи — снова на фронт.
У меня хранится много писем от вожатой Таси Бурыкиной — мы с нею долго переписывались. Вот одно из первых писем Таси, написанных летом 1945 года, после нашего отъезда.
«…Ты спрашиваешь — все так же красива Белокуриха? Конечно, куда же денется ее красота. Но ты даже представить себе не можешь, насколько изменилась к худшему наша жизнь без Артека! Теперь, когда ребят здесь нет, я чувствую, какое это было счастье — когда Артек был. Да, у нас расширился санаторий, стало больше отдыхающих. Но ведь у них своя жизнь, у нас в деревне — своя, и связей и общих интересов так мало. А тогда и колхоз и Артек, и санаторий и библиотека, и школа — все мы жили нашей общей жизнью, она была юной, наполненной и веселой. Теперь вечера у нас молчаливы и темны, в концертном зале только отдыхающие, мы туда ходим редко. И в сердце пустота, и только теперь я понимаю, каким огромным событием для Белокурихи был Артек, не говоря уже обо мне лично. В университет я не вернулась, перешла в педагогический институт, сейчас работаю в школе старшей вожатой. А ты-то, ты-то как без Артека?..»
Мне тоже было плохо без Артека. Я как-то не могла себя переориентировать на другую работу. Похожие письма со щемящей ноткой ностальгии по Артеку приходили и от других вожатых, и от ребят. Потом их стало меньше: все учились, и все с такой же отдачей работали — теперь уже на мир, на восстановление. Годы шли, ностальгия прошла, и в письмах звучала неизменная благодарность Артеку, неизменная привязанность к тем, стремительно уходящим в прошлое годам. В каждом из нас Артек оставил свой след, и каждый выбирал профессию соответственно тому, чем жил и что умел делать в Артеке. Пока ребята были в комсомольском возрасте, все побывали на пионерской и комсомольской работе. Почти все учились… Теперь мы с Тосей подсчитываем: кто кем стал? Больше всего у нас учителей — это понятно, потому что сами выросшие в коллективе, они умели прекрасно понимать любой детский коллектив. Среди учителей теперь большинство стали директорами школ. Много врачей — это тоже просто объяснить — в годы войны, рядом с госпиталем, им казалось, что нужнее профессии не бывает. Много партийных работников, и немало журналистов. Есть заслуженные колхозники, есть доктора и кандидаты наук. Получив профессию, по нашим сведениям, наши постаревшие дети ее нее меняли — таких случаев нам немного известно. Больше знаем другое — у них постоянные адреса, постоянное место жительства, постоянная работа. Работу любят, гордятся ею, у многих ордена и награды. И у всех — стойкая, надежная память сердца, свято хранящая нашу дружбу.
Я далека от мысли ставить эти их качества в заслугу только нам, шестерым взрослым. Здесь и особо трудные обстоятельства войны — в такое время люди крепко держатся друг за друга. Здесь и традиции Артека — они таковы, что однажды приняв их сердцем, не растеряешь. И главное — сами дети. Конечно, нас разбросало по всей стране — от Балтики до Тихого океана, большинству из нас больше не довелось повидать друг друга, а в письмах ведь пишешь о чем хочется, а о чем не хочется — молчишь. Но четыре года, прожитые вместе и запомнившиеся всем на всю жизнь, дают право как о прошлом судить, так и предполагать, какие они сегодня, какими будут завтра.
Однажды корреспондент «Известии» Руслан Армеев спросил меня по телефону:
