Пруссы стали отступать, а вскоре подоспели рыцари из Лохштедта, и с их помощью замок, а затем и догорающий форбург были полностью освобождены.
Самбы, как всегда, стояли бы до последнего витинга, если б Монте не увел натангов. Тогда дрогнули и самбы. Остатки их, огрызаясь, попятились в леса. Братья преследовали пруссов до опушки, но под деревья ступить не решились, вернулись в замок.
Василько, чувствуя себя треснувшей доской, шатаясь, бродил по замку, разыскивая Марту. Ее не было ни с живыми, ни с мертвыми. У стены, в куче пруссов, он нашел бездыханного Вернера. Василько помолился за его душу и стал расспрашивать кнехтов, разбирающих трупы: не видел ли кто девицы в мужской одежде? Арбалетчики, бывшие на галерее пархама, сказали, что она дралась вместе с ним, с ним же вышла из замка, но только это они и видели.
Он вернулся в форбург, и там один из рыцарей, прибывших из Лохштедта, сказал, что видел, как прусс, судя по одежде — из знатных, служивших Ордену, что-то говорил женщине в кольчуге, а она, опустив голову, слушала. Потом этот витинг заставил ее сесть к себе на лошадь, и они уехали.
— Куда? — спросил Василько.
— В ту сторону, — рыцарь махнул рукой на северо-восток. — В лес.
— Не по дороге?
— Нет, в лес.
— Давно это было?
— До того, как самбы ушли.
Василько подхватил первую попавшуюся лошадь, попросил кнехта помочь ему взобраться на нее и помчался на Ромову. Почему-то он был уверен, что Марту увезли именно в это дрянное, дьявольское место. До Ромовы было с полмили, и он гнал лошадь, стараясь не обращать внимания на то, что ее галоп причиняет ему дикую боль. Причем, болела не спина, она окостенела, а все внутренности. Казалось, они разом сорвались со своих мест и теперь болтаются в нем, перемешиваясь.
Еще издали Василько заметил дым.
Посреди поляны стояла поленница жертвенного костра, только что кем-то подожженная и не успевшая разгореться. На ней, распластавшись, лицом в серое небо, лежала окутанная дымом Марта. Она была в штанах, но больше на ней ничего не было. Ее белая кожа была в пятнах и разводах.
Василько спрыгнул с лошади, постоял мгновение, чтобы рассеялась темнотой ударившая в глаза боль, сорвал с ближайшего дуба ветку и попробовал тушить огонь. Но сразу понял, что с досками вокруг пояса ему это не удастся — нужно было пригибаться к земле. Он снял кольчугу, нательную рубаху и полоснул ножом по повязке на поясе. Она, гремя деревяшками, упала, и Василько, схватив рубаху, стал забивать ползущие по бревнам языки пламени. Когда до Марты уже можно было добраться, он влез на поленницу и с трудом, с передышками снял девушку с бревен, отнес подальше и положил на траву под дубом. Сердце ее не билось. Да и не могло биться, оно было разрушено широкой раной, и кровь еще сочилась, ручейком огибая высокую грудь. Живот был испещрен колдовскими знаками и рунами жрецов.
Василько тупо смотрел на спокойное лицо, а перед глазами у него возникала, раз за разом, одна и та же сцена — Марта падает в пыль, лицо кривится от боли, а он, Василько, тычет ее палкой в живот… И опять — он бьет ее по ноге, она падает…
Кроме этого он больше ничего не слышал и не видел. А когда почувствовал кого-то сзади, было уже поздно. Он обернулся и еще успел увидеть странно пустые, бессмысленные глаза Кантегерда и даже отшатнулся в сторону от этого взгляда до того, как топор опустился на его ничем не защищенную ключицу.
Кантегерд сразу ударил и другой раз, и третий, и четвертый… Он рубил и рубил это тело, давно уже переставшее вздрагивать, пока не обессилел и не свалился рядом, в кровавую траву, и не впал в странное оцепенение. Он не спал, но и не бодрствовал. А ему снился кошмар. Будто лежит в луже крови, и кровь эта натекла из сердца его дочери, Марты. И сердце это он сам же и пробил — широким длинным ножом для жертвоприношений.
И все вокруг забрызгано кровью, и кровь эта человека, которого он очень любил и который долгие пять лет служил ему верой и правдой. И человека этого — Великого Воина — он сам же зарубил.
И подошла к нему дева со скорбным лицом, и коснулась его жгучей рукой, и сказала: «Ах, князь, князь, нет тебе прощения…»
Кантегерд в ужасе проснулся, вскочил на ноги и, дико озираясь, вдруг понял, что никакой это не сон! Вот эта кровавая груда — это и есть Василько! И эта девушка с раной в голой груди — его, Кантегерда, дочь!
Князь попятился, где-то внутри него родился вой, он рвался наружу и вырвался страшным звериным криком. Кантегерд побежал к лесу, потом остановился, вернулся и стал шарить руками в траве. Наткнулся на Василькин меч, схватил его за лезвие, не чувствуя, как оно прорезало ладони до костей, приставил острием к груди и, направив рукоятку в землю, рухнул на него всей тяжестью.
Молодой рыжий пес с умными глазами, внимательно наблюдавший за Кантегердом из-за священных дубов Ромовы, дождался, пока князь затихнет, подошел к нему, обнюхал и, убедившись, что тот мертв, упругой ровной рысью убежал в лес.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Пес
Глава 1
В трактире кормили олениной. Жесткое крупноволокнистое мясо было к тому же скверно поджарено и почти не поддавалось человеческим зубам. Вуйко отрезал мелкие кусочки и, отправляя их в рот вместе с ломтями сырого лука, старательно разжевывал. Без пива эта еда в пищевод не пролезла бы, и он почти не отрывался от кружки.
Хорват сидел за углом огромного камина, сложенного из местного колотого валуна, ближе к выходу на задний двор. Это место он облюбовал еще десять дней назад — сразу, как только они прибыли в Штайндамм.[118] Из двери дуло свежим ветром, отдававшим навозом, прошлогодним сеном и свежевспаханной землей с огородов. Он был куда приятнее, чем спертый и тугой воздух трактирного зала, провонявшегося жующей, потеющей, срыгивающей людской толпой, прогорклым жиром и годами не просыхающей стойкой буфета.
Со своего места Вуйко видел только часть зала, и потому не мог заметить, когда в трактир вошел маленький сухой кривоногий человечек с круглым лицом и слегка раскосыми глазами. Хорват услышал резкие голоса, выдававшие пьяную жажду потасовки. Поначалу он не обратил на это внимания, но крик: «Я сейчас научу тебя вежливости, косоглазая рожа!» заставил его наклониться в сторону и, высунувшись из-за камина, посмотреть в направлении входа.
Толстый безбородый кнехт, походивший на беременную бабу, теснил животом невысокого татарина. Тот, не обращая внимания на кнехта, щурил свои и без того узкие глаза, вглядываясь в сумрак трактира. Кнехт, еще больше распалившийся от того, что его крики не напугали татарина, схватил его за шею и, тряхнув тщедушное тело, занес кулак для удара. Тут татарин, словно проснувшись, вывернулся, нырнул под руку кнехта и, оказавшись у него за спиной, подпрыгнул, как кузнечик, и обеими ногами ударил кнехта в поясницу. Тот, закинув голову назад, громко длинно ёкнул и рухнул на загаженный курами глиняный пол трактира. Вуйко, хмыкнув, перескочил через стол и в два прыжка очутился возле татарина, оказавшись там на мгновение раньше, чем три приятеля кнехта, бросившиеся на выручку. Одного, ближайшего, хорват ударом ноги в грудь сразу отправил под столы, а два других, ткнувшись взглядами в длинные боевые ножи в руках у Вуйко и татарина, сразу обмякли, признав наемников.
