— Эй, ребята! — крикнул, подходя, высокий монах в белом плаще поверх кольчуги. — Руки чешутся? Не хватало, чтобы мы друг друга начали косить.
Мигом оценив обстановку, он повернулся к кнехтам:
— Повоевать захотелось? Ландмайстер собирает экспедицию в Натанген. Устроить?
Кнехты подхватили стонущего толстяка и молча убрались из трактира.
Рыцарь покосился на Вуйко и спросил:
— Охота тебе связываться со всякой рванью?
Хорват, не ответив, сунул кинжал в ножны и направился к своему столу. Татарин засеменил за ним.
— Есть хочешь? — спросил Вуйко, когда они уселись.
Татарин виновато улыбнулся и пожал плечами.
— А, черт! Я и забыл, что ты не понимаешь по-немецки, — сказал хорват и перешел на русский: — Я спрашиваю: ты голоден? Взять тебе оленины? В этом дерьмовом кабаке ничего другого не подают.
— Оленина — хорошо, — радостно закивал бритой головой татарин. Он уже снял свою лисью шапку.
«Василькина школа», — усмехнулся про себя хорват. Много здоровья тот потратил, чтобы заставить татар снимать головные уборы за столом.
Вуйко жестом позвал хозяина — старого хромого шваба, про которого говорили, что он пришел в Пруссию еще с Германом Залца и якобы с тех времен у него завелось золотишко, на которое он и построил трактир. Этот был уже вторым. Первый почти на том же месте сгорел дотла вместе со всем Штайндаммом во время осады Кёнигсберга самбами десять лет назад.
Татарин насыщался, чавкая и цокая языком от удовольствия. Татары любили дичь. Хорват же, глядя на него, тосковал по домашней свинине в винном соусе — блюде, о котором местный грубый народ и не подозревал. Вепрь, даже вымоченный в пиве, не мог заменить свинью. Впрочем, и пиво, сколько бы его ни было, не заменяло и глотка красного вина.
Татарин рыгнул и отправился во двор. Далеко он отходить не стал. Помочился тут же на стену трактира. Потом оторвал ветку у молодого клена и, расщепляя ее заскорузлыми серыми ногтями, вернулся.
— Ну? — спросил Вуйко. — Какие новости?
Тот перестал ковырять в зубах, вытащил изо рта обломок ветки и сморщил старушечье лицо. Напоминание о новостях явно испортило ему впечатление от ужина. Вуйко напрягся.
— Что-нибудь с Василькой?
— Нету больше Васильки, — сказал татарин и вдруг заплакал. Лицо его при этом не изменило выражения, но из угла узкого темно-зеленого глаза выкатилась слеза.
Татарин, кивая почему-то головой, как лошадь, быстро заговорил. Он был из западных кыпчаков — то ли берендей, то ли полочанин; Вуйко с трудом разбирал диалект, на который тот сбился второпях, но главное — про штурм Гирмовы Монтемином и про то, что кто-то убил Васильку и Марту — понял. А князь Кантегерд от такого зрелища одел себя на меч. На Кантегерда и ятвягов хорвату было наплевать, но вот за Васильку кто-то должен ответить. Только кто?
— А ты куда смотрел, паршивец? Я тебя зачем туда посылал? — рявкнул Вуйко на татарина в сердцах.
— Моя не успел, — испугался татарин. — Моя пришел, в Гирмове уже много самбов было, и натангов много. Моя не пошел в Гирмову. Моя не смог.
«Я виноват, — подумал Вуйко. — Надо было сразу послать татарина, как только выяснилось, что в Гирмове есть раненый русский. А я чего-то ждал, не верил, что рутен в замке — это Василько. Да что там татарин, надо было всем идти. Проспали парня…»
— Ладно, — сказал он. — Разберемся. Ты побудь тут, а я пока гляну, кто из наших остался. Скоро вернусь.
Татарин прилег на настеленную в углу трактира свежую ячменную солому, а Вуйко позвал старика шваба, расплатился с ним за ужин и наказал:
— За татарина головой отвечаешь. Случится с ним что, ты меня знаешь, вырежу все твое гнездо.
Шваб успокаивающе махнул рукой и, хромая, понес жбан с пивом на стол, только что занятый компанией плотников, зашедших расслабиться после работы в замке.
Смеркалось. От болотистого устья Прегеля тянуло холодной сыростью. Вуйко отвязал жеребца, снял с его морды мешок с овсом, подтянул упряжь и запрыгнул в седло.
К трактиру он вернулся уже поздно, когда тоненький месяц, преодолев робость, поднялся высоко над Пруссией и там, в небе, замер, прислушиваясь к состязанию сотен соловьев, выщелкивающих свои песни назло войне.
Прислушался к ним и Вуйко, поглаживая коня.
Слушал их сквозь сон татарин, которому снились необъятные степи и сестры, зарубленные Батыем.
В Диком лесу Генрих Монте, обходя дозоры, остановился, прислонился к липе и затих, внимая соловьям.
Монахи-рыцари прерывали молитвы и, затаив дыхание, вслушивались в песню птичьей любви, долетавшую к ним сквозь бойницы келий.
Господь радовался творению рук своих.
Только молодой рыжий пес, не обращая внимания на трели, бежал, не зная устали, вдоль реки к одному ему известному месту, где должны были сойтись надежды пруссов.
Пес торопился. Он знал, что Монте идет сейчас на Бальгу, а после того, как разгромит замок, вернется в девственную Надровию — землю, где крестоносцы пока не чувствовали себя хозяевами. Придя туда, он должен найти там Криву и новую Ромову во всем ее ужасном великолепии — с вечнозелеными дубами и папоротниками, с жертвенными камнями. Ручьи христианской крови освятят возрожденную столицу старой религии, и древние боги пруссов помогут вернуть былые порядок и величие народа воинов.
Глава 2
Изо всей Василькиной дружины в Кёнигсберге задержалось только шестеро — хорват Вуйко, татарин, которого все почему-то звали Вислоухим, хотя его уши ничем не отличались от ушей других людей, самб- христианин Альберт, еще в детстве получивший кличку Ядейка[119] за отчаянную храбрость и талант к рукопашному бою, длинный и худой, словно оглобля, венгр Дьюла и братья-поморяне из Дантека — Болеслав и Войтек, прозванный ятвягами Меданис[120] за умение ставить силки и ловушки. Все они собрались к утру в штайндаммском трактире у старого шваба.
Едва рассвело, Вуйко отправился в замок. Ландмайстер примет его, он был уверен в этом. Так и случилось. Гитрих фон Гаттерслебен молча выслушал рассказ Вуйко о событиях в Хайлигенкройц и Гирмове. Когда тот закончил, ландмайстер повернулся к стоявшему за его креслом невысокому плотному монаху и спросил:
— Что ты об этом думаешь, брат Конрад?
«Фон Тиренберг», — догадался Вуйко.
— Я не очень верю в оборотней, хотя и повидал немало удивительного в этой стране, — сказал монах. — Но должен признать, что все рассказанное похоже на правду. Я видел изрубленного наемника, — он перекрестился. — Славный был рыцарь. Он был твоим начальником?
— Он был мне как брат.
— Понимаю. Так что же ты хочешь? Убийца твоего соратника мертв, я сам распорядился отдать тела князя Кантегерда и его дочери ятвягам. Разве дело на этом не кончается? Или тебе хотелось бы, чтобы братья Ордена по твоей прихоти начали охоту за несуществующим упырем?
