вдруг появилась фигура Шанца. Все шутя начали высказывать свои предложения относительно продолжительности срока службы и, расхрабрившись, дошли до того, что ограничились одним месяцем.
Тут кто-то вскочил с места и смеясь закричал:
— Собираем вещи, ребята! Мы и так слишком задержались здесь!..
Солдаты зашумели, перебивая друг друга. Пульмейер молчал, ни во что не вмешиваясь.
Анерт сделал серьезное лицо, сразу стал немного похож на полковника и громко выкрикнул:
— Тихо!
Все умолкли, только один солдат, который сидел чуть поодаль, продолжал смеяться до тех пор, пока не обратил внимания на внезапно наступившую тишину.
— Я не понимаю, — вполголоса проговорил полковник, оглядывая всех, — что вы нашли в этом смешного?
Литош услышал негромкое покашливание. Это было вежливое предупреждение Шанца, но Бредов не понял его и продолжал говорить. В его словах все заметнее звучало раздражение. Наконец полковник, спохватившись, постарался говорить спокойнее и проникновеннее, но почувствовал, что солдаты больше не слушают его, что вообще нет никакого смысла продолжать разговор, потому что контакт с ними потерян. Но, понимая это, проверяющий все же продолжал говорить, считая необходимым довести до солдат всю серьезность своих аргументов.
Бредову навсегда запомнился день 15 августа 1951 года, когда во время одной из демонстраций ему пришлось познакомиться с резиновыми дубинками полицейских. С тех пор он не признавал компромиссов. В сентябре, выйдя из берлинской больницы, он сразу же направился в ближайшее отделение народной полиции, а через два дня надел синюю форму.
Свистящий звук резиновых дубинок, глухие удары по голове и плечам Бредов не забыл до сего времени. Он помнил, как упала под ударами полицейских Хильда. Из носа и рта у нее текла кровь, бледное лицо девушки, казалось, раскололось на сером булыжнике мостовой, как тонкое стекло. У нее обнаружили перелом затылочного позвонка и внутреннее кровоизлияние. Когда несколько недель спустя он, уже в форме полицейского, навестил Хильду в больнице, она, не узнав его, закричала от страха. Их любовь и мечты о совместном будущем оказались разбитыми.
Все это навсегда сохранилось в памяти Бредова, и ему становилось легче только тогда, когда перед его мысленным взором всплывало серое от страха лицо того полицейского, которого он схватил за горло и не отпускал, пока сам не получил удар по голове.
Тот день повлиял на всю дальнейшую жизнь Бредова. У него появилось чувство предубеждения ко всему, что идет оттуда, с той стороны. С такой же неприязнью он относился и ко всем единомышленникам тех полицейских (будь они в форме или без нее), которые вольно или невольно помогали этому насилию и жестокости, делая в то же время вид, будто все это их нисколько не касается. Каждый раз, когда Бредов сталкивался с проявлением равнодушия, он испытывал разочарование и обиду. В последнее время его все чаще охватывало возмущение. Оно постепенно накапливалось в нем и однажды могло прорваться наружу. Его возмущало даже невысказанное несогласие солдат с чем-нибудь, не говоря уже о явном непринятии того, ради чего он живет. Даже если оно облекалось в шутку, он и тогда мысленно негодовал. Он не терпел длинных, свалявшихся волос, импортных полиэтиленовых пакетов, джинсов с фирменными этикетками и других вещей с наклейками западного производства, поскольку они ассоциировались у него не только с легкомыслием. Он считал, что все эти вещи, войдя в привычку, в моду, в конце концов определят и образ поведения молодежи.
Вот и сейчас солдаты как ни в чем не бывало рассказывали анекдоты о военной службе и считали дни, оставшиеся до увольнения в запас. И это в то время, когда агрессивные крути за рубежом объявляют нейтронную бомбу чуть ли не самым гуманным оружием, потому что очень хотят иметь ее на вооружении. В такие минуты Бредову казалось, что он снова слышит свист резиновых дубинок над головой, и он невольно думал о тупой жестокости тех, кто сегодня разгоняет демонстрацию молодежи, а завтра готов пойти гораздо дальше. Перед его глазами вставали женщины и дети — беззащитные жертвы всяких агрессий и войн. Тогда в душе у него поднималось раздражение. Он хотел бы говорить проникновенно и убежденно, а оказывался чаще всего просто резким. Он хотел бы убедить своими словами других, а на деле только будоражил их. И чем яснее Бредов понимал, что солдаты внутренне отдаляются от него, тем чаще начинал отчитывать их.
— За что вы так обрушились на нас? — спросил вдруг Литош. — Будто мы совсем слепые…
Томительная тишина повисла над поляной.
Шанц понимал, что внезапно наступившее молчание вызвано разными причинами. Одних слова Бредова задели, и они смотрели в землю, чувствуя, видимо, справедливость критики в их адрес. Другие не соглашались с ним, а третьим все это было безразлично, и они считали рвение проверяющего офицера по меньшей мере странным.
Но сейчас было необходимо направить их мысли в нужное русло, заставить их хотя бы задуматься, помочь им лучше разобраться в сложившейся ситуации. Для такой беседы с сорока юношами нужен был особый подход, а Бредов, к сожалению, не был готов к этому. Аргументы убеждают не сами по себе, их еще требуется умело преподнести.
Повисшее тяжелое молчание прервал сигнал на обед. Это был очень удобный предлог для окончания беседы, и Шанц и Бредов покинули расположение роты. Бредов шел быстро, торопливо, и, только оказавшись в роще, освещенной горячим полуденным солнцем, полковник несколько успокоился.
Отломив около надреза на сосне кусочек желтой, как мед, смолы, Шанц поцарапал его, понюхал и удивился тому, что не уловил почти никакого запаха. И все же в лесу в этот час уже по-летнему пахло смолистым деревом. На некоторое время Шанц полностью отдался воспоминаниям. Мысли легко уносили его в прошлое, перекликаясь с настоящим, возвращались к сегодняшней, явно неудавшейся беседе. Постепенно Шанц снова обрел спокойствие, без которого он не смог бы вести столь важный разговор. Бредов, казалось, понял, что Шанцу хочется с ним поговорить, и не пошел к командному пункту кратчайшим путем, а свернул налево.
Шанц не знал, с чего начать. По его мнению, Бредов сейчас должен был бы сказать, что после обеда намерен вернуться в роту Пульмейера и довести до конца разговор с солдатами. Если бы Бредов ему заявил об этом, Шанц смог бы спокойно пообедать, а затем поехать дальше, чтобы разыскать майора Виттенбека.
Пока шли, полковник Шанц думал о том, что многие формальные беседы в подразделениях объясняются неуверенностью или недостаточным опытом некоторых молодых командиров взводов и рот или обусловлены их чрезмерной служебной занятостью. Однако с Бредовом все обстоит иначе. Почему, например, он бывает таким недоступным, строгим и холодным? Может быть, его специально держат подальше от солдат? Или заваливают работой, где он почти незаменим — на командном пункте, у карты, в процессе планирования и организации учений? Во время проведения таких учений все в штабе убеждаются, что Бредов обладает широкими военными знаниями и умеет применять их на практике. Он превращает их в приказы и решения, в которых учитывается все: от состояния путей движения до особенностей местности. В такие дни ему подчинены тысячи людей, которые быстро и уверенно выполняют эти приказы, и никого не пугает холодная строгость полковника. Не достаточно ли этого? Не удовлетвориться ли этим? Может быть, вообще не нужно стремиться к тому, чтобы каждый офицер был еще и хорошим воспитателем?
Насколько знал Шанц, люди, подобные Бредову, существовали всегда. Однако, по-видимому, правильнее было бы доверять им оперативную работу и держать их подальше от солдат. Эти мысли настроили Шанца на примирительный лад.
Вскоре они дошли до района сосредоточения, ограниченного рвом шириной метров пять-шесть, по дну которого струилась чистая вода. Кругом лежали поваленные сосны с обрубленными сучьями. Бредов уселся на один из стволов и, подняв с земли сосновую шишку, принялся разминать ее пальцами.
Шанц закурил.
— Они на самом деле такие или только делают вид? Я имею в виду, такие равнодушные ко всему, что связано с выполнением воинского долга? — сквозь зубы раздраженно спросил Бредов.
Шанц относился к числу людей, которые умеют слушать собеседника. Он не раз замечал, что, чем
