внимательнее слушаешь собеседника, тем раскованней он себя чувствует, тем спокойнее протекает разговор.
— Иногда меня просто охватывает страх, — продолжал Бредов. — У них же нет никаких идеалов! Все цели и желания сводятся к приобретательству. — Постепенно он заговорил более миролюбиво. — Мы костьми ложились, трудясь на благо нашего государства, а они только корчат недовольные рожи. Как дети, которые ждали, что после окончания школы им подарят мопед, а вместо этого получили велосипед. Иногда мне кажется, что свои двадцать лет они прожили вовсе не здесь, а где-то там, вдалеке, и к нам только что приехали. И мне становится страшно, а тебе?
Ничего не ответив, Шанц кивнул. Он хотел, чтобы Бредов выговорился до конца. Шанца интересовало, действительно ли полковника волновало его мнение или он просто хотел выговориться после неудавшейся беседы с солдатами и теперь искал причину собственной неудачи.
— В чем тут дело? — продолжал Бредов. — Почему они такие? Объясни мне это!
— Ты все несколько упрощаешь, Генрих. Хочешь, чтобы я растолковал тебе то, что объяснить очень трудно. Это можно понять только в том случае, если ты постоянно находишься среди солдат. Но когда ты, придя в подразделения, интересуешься прежде всего начищенными сапогами, то у тебя не остается времени побеседовать с их владельцами. Может, эти молодые люди потому такими и выросли, что на гражданке сталкивались лишь с теми, кто постоянно ругал их, упрекал и подозревал во всех смертных грехах вместо того, чтобы дать ответ на поставленные вопросы.
— А теперь ты все упрощаешь, Карл. Молодое поколение! Завтрашние хозяева жизни! Это лозунги, но на деле все обстоит иначе. Разве можно им доверить будущее? Они же не уберегут его. Убеждения для них ничего не значат, самое важное — это вещи. Дисциплина и порядок, умение отказаться от чего-то личного в интересах общего дела — где это у них? Вряд ли кто-либо из этих ребят захочет сделать по своей инициативе чуть больше, чем необходимо. Я лично их не понимаю, и это меня очень огорчает.
Бредов переложил шишку из одной руки в другую, а затем бросил ее в ближайшее дерево.
— Какой батальон полетит на вертолетах? — спросил Шанц.
— Первый.
— Значит, и рота Пульмейера?
Бредов кивнул.
— Я на твоем месте возражал бы, — посоветовал Шанц. — Я предложил бы командиру дивизии другие роты. Как нее ты можешь такую сложную боевую задачу доверить этим равнодушным, недисциплинированным и эгоистичным, как ты говоришь, парням?
Бредов ничего не ответил. Он встал и принялся ходить взад и вперед, с силой вдавливая каблуки в землю. Шанц продолжал говорить. Он высказал все, что у него накипело по отношению к Бредову. Он понимал, что оперативные способности Бредова хороши в штабе, но ведь ему слишком часто приходится иметь дело с солдатами. Разве может он командовать ими, если не понимает их и не доверяет им?
— Меня удивляет, что ты до сих пор все еще служишь в армии, Генрих. Если верить тебе, то выходит, что эти люди не в состоянии выиграть даже самого маленького боя. Может быть, ты считаешь, что ты здесь единственный настоящий коммунист, которого к тому же заставляют заниматься бесполезным делом?
Бредов замедлил шаг, но не остановился. Будто заведенный, он продолжал ходить взад и вперед.
— Тебя-то, конечно, они нисколько не волнуют? — спросил он наконец.
— Да, меня волнуют не они, — откровенно признался Шанц. — Меня беспокоит судьба таких людей, которые, как ты, не верят в молодежь и в каждом их вопросе видят провокацию. Разве это вина восемнадцатилетних и двадцатилетних юношей, что слова «классовая борьба» им знакомы только по книгам, а понятие «классовый враг» они воспринимают как исторический термин? Для тебя эти слова имеют свой смысл, а для них — свой. Перед ними классовый враг выступает не с резиновой дубинкой и не с винтовкой, а с различным дефицитным барахлом, и вид у него вовсе не такой, какой сразу вызвал бы ненависть. А ты кричишь на них и, вместо того чтобы помочь им разобраться, что к чему, только отталкиваешь от себя. В результате же некоторые из них действительно превращаются в тех, за кого ты их принимаешь.
Бредов остановился перед Шанцем, и тот невольно взглянул на его сапоги — блестящие, начищенные сапоги, только на левом носке и на подъеме проступило несколько коричневых пятен. Шанцу вдруг захотелось запачкать эти сапоги, залепить их землей.
— Все? — спросил Бредов.
Шанц кивнул:
— На сегодня все, Генрих. Я многое мог бы тебе сказать, но пока с тебя довольно. И вот еще что. — Он встал и, посмотрев полковнику в лицо, добавил: — Знаешь, когда-нибудь мы будем отстранять от работы тех, кто своей заносчивостью и начетничеством наносит больше вреда, чем пользы.
При этих его словах Бредов повернулся кругом и пошел прочь. Шанц понимал, что испортил с ним отношения, но только так его и можно было пронять. Конечно, это больно, однако необходимо, ведь Бредов занимал довольно высокий пост, а после учений, видимо, займет более ответственную должность. Шанцу хотелось знать, способен ли полковник Бредов понять свои ошибки и измениться или уже относится к числу неисправимых. В жизни таких, как он, наверное, был период, когда они молчали, вместо того чтобы спрашивать, и заучивали наизусть, вместо того чтобы думать. В какой-то момент они, видимо, решили, что уже добрались до своей станции, а дальше могут ехать бесплатно, не беспокоясь ни о чем. Такие люди были подчас нетерпимы и несправедливы и политические основы преподносили молодежи как теорему Пифагора. Живая философия и марксистское мировоззрение, которые мы исповедуем, стали для них чем-то вроде расписания поездов или рецепта из поваренной книги, где все предусмотрено с точностью до минуты, до грамма.
Насколько все это присуще Бредову, Шанц должен был узнать непременно, так как от оценки действий Бредова за время учений будет зависеть и решение, которое примут после их окончания генерал-майор Вернер и другие начальники, когда зайдет речь о дальнейшем продвижении по службе полковника Бредова. Шанц считал, что все надо выяснить уже сейчас, потому что Бредов находится в дивизии почти два года, а они многое упустили, многого не замечали и в принципе мало чем ему помогли.
Полковник Бредов скрылся за деревьями. Шанц встал, но пошел не к своей машине (после неудавшейся беседы с солдатами он не мог просто так уехать из района сосредоточения), а в расположение третьей роты.
Старший лейтенант Фрейер собрал членов партии на совещание. Повесив на задней дверце бронетранспортера карту района учений, он коротко обрисовал политическую обстановку в Европе, а затем перечислил, какие силы НАТО противостоят армиям Варшавского Договора.
Далее Фрейер сообщил членам партии, что в последних маневрах НАТО в общей сложности участвовало более миллиона человек и что военное руководство блока исходит из того, что в результате возможного внутреннего кризиса в одной из социалистических стран возникнет очаг напряженности, который блок НАТО попытается использовать для внезапного начала войны, чтобы в короткое время захватить стратегическую инициативу и достичь своих агрессивных целей. Фрейер более подробно остановился на этих целях, рассказал о многочисленных попытках стран — членов НАТО спровоцировать внутренний кризис в ГДР и других социалистических странах. И только после этого старший лейтенант перешел к дивизионным учениям.
Когда Шанц подошел к собравшимся, он увидел, что слушают Фрейера не только члены партии. Даже солдаты, стоявшие у бронетранспортера, придвинулись поближе.
— Вы меня поняли, товарищи? — спросил Фрейер. — Вы должны знать, и не только вы, но и все солдаты в роте, что успех учений зависит от каждого из нас. Если кто-то этого не поймет, то все наши усилия могут оказаться напрасными. Конечно, это трудная задача, и бывает очень неприятно, когда ты объясняешь, а кто-то недоверчиво ухмыляется тебе прямо в лицо. Однако не следует сдаваться. Мы ни на кого не собираемся нападать, но если все-таки придется воевать, то мы должны нанести такой удар, чтобы враг не смог опомниться.
Шанц понял, что здесь ему нечего делать. Он запишет в свой блокнот лишь новую фамилию —
