газетах о запуске накануне его приезда высотных геофизических ракет с собачками на борту.
Переговоров по существу практически не велось. В беседах на даче отец стращал гостя ракетами, а Никсон пытался выторговать уступки в Берлине.
Отпуск, сначала в Крыму, затем на Кавказе, отец провел в подготовке к поездке. Громыко курсировал из Москвы на побережье Черного моря и обратно. Одно за другим собирались совещания. В ведомствах на Лубянской и Смоленской площадях готовили обстоятельные справки и в тщательно засургученных пакетах отправлялись отцу.
Тут же, на пляже, помощники отца, усиленные пишущей братией из центральных газет, готовили болванки речей по случаю прибытия и отъезда, на завтраках и ланчах, перед деловыми людьми и журналистами. Подобная суета сопровождает подготовку любого государственного визита.
Как построить разговор с президентом? Где можно уступить? А где следует проявить твердость? На эти вопросы отцу предстояло ответить самому. О будущих переговорах отец думал постоянно: греясь на пляже и плавая в море на надувной камере, а более всего во время вечерних прогулок по ливадийской Царской тропе, проложенной еще во времена Александра III.
Вернувшись с прогулки, он вызывал стенографисток, и начиналась работа. Так постепенно формировалась позиция отца. Он считал, что прежде всего необходимо дать понять, что мы никому не позволим собой понукать, не дадим сесть себе на шею. С другой стороны, отцу хотелось попытаться найти, исходя из принципа мирного сосуществования, подходы к решению спорных вопросов. Он понимал, как трудно совместить эти два тезиса, но с первых шагов хотел обозначить границы, отступить за которые ему не позволяют наши принципы и государственные интересы. Четкость, проявленная сегодня, облегчит достижение конструктивных решений завтра.
Как бы не выглядеть на переговорах мягкотелыми — об этом заботились и за океаном…
Отец при подготовке к поездке в США снова погрузился в изучение тонкостей протокола, ему опять мерещились намерения унизить нашу страну и его представителя. Он докапывался до каждой мелочи, то и дело запрашивал посольство. Стал придирчив до мнительности.
Он считал, и не без основания, что эти «капиталисты и аристократы» смотрят на него, бывшего рабочего, сверху вниз, снисходительно, только в силу крайней нужды опускаясь до того, чтобы сесть с ним за один стол.
«Договорились о сроках и о процедуре, — вспоминает отец в своих мемуарах. — Мы несколько беспокоились, какая будет церемония встречи, не будет ли какой-нибудь дискриминации. Того, что положено для главы правительства, они могли подчеркнуто не сделать. В какой-то степени они так и поступили… На каком уровне они нас приглашали? На уровне главы правительства или главы государства?
Они подчеркнули нашему послу, что на уровне главы правительства. Это соответствовало моему рангу… Разговор шел о том, что в ответ на мой приезд в Вашингтон Эйзенхауэр потом примет приглашение и приедет к нам. Мы дали указание нашему послу, чтобы, разрабатывая процедуру и церемонию приема делегации СССР, он… предупредил бы, что такая же церемония будет устроена и для Эйзенхауэра.
Правда, если скрупулезно разобраться, то наши претензии были несколько преувеличены. Но мы все- таки хотели это подчеркнуть для того, чтобы исключить всякую дискриминацию. Мы знали, желания у них к этому были, а искушения — еще больше, чем желания…»
В одном из документов упоминались переговоры с президентом Дуайтом Эйзенхауэром в Кэмп-Дэвиде. Отец понятия не имел, что такое Кэмп-Дэвид, и очень забеспокоился.
Мне запомнился этот день. Работали, усевшись кружком под полотняными тентами на пляже. Программу пребывания читал прилетевший из Москвы Громыко. Услышав незнакомое название, отец врастяжку повторил его: «К-э-эмп Дэвид?… Что это такое?»
Присутствующие молчали, только Андрей Андреевич неуверенно произнес:
— Лагерь Давида…
— И что это за лагерь? — настаивал отец. Его интересовало все: где это место расположено, почему переговоры должны вестись в каком-то лагере, а не в Вашингтоне, в столице.
Никто из присутствующих ответить не смог. Позвонили в Москву, в МИДе информация о Кэмп-Дэвиде отсутствовала. Пришлось запрашивать Вашингтон.
«Сейчас мне смешно и немножко стыдновато, — признавался задним числом отец, — разобрались, что это загородная резиденция президента… Вот видите, как мы боялись, что нас могут унизить».
Получив разъяснения, отец успокоился, но этот эпизод навсегда засел в его памяти как пример того, насколько мы плохо знаем друг друга. А ведь именно на основе этого знания или незнания принимаются решения, изменяющие судьбы мира.
Лететь в Америку отец хотел только на Ту-114. Другим самолетам по пути приходилось останавливаться для заправки, а этот мог проделать весь путь без посадок.
Самолет еще не закончил всех испытаний. Только в конце мая он совершил свой первый дальний перелет до Хабаровска. После полета в деталях двигателя обнаружили микротрещины.
Отца отговаривали все: коллеги по Президиуму ЦК, Малиновский, его пилот Цыбин, но он стоял на своем. Он не раз возвращался к триумфу Ту-104 в Великобритании. Теперь он рассчитывал на повторение триумфа за океаном. Правда, в тот раз по тем же причинам незавершенности испытаний ему не удалось стать одним из первых пассажиров. Теперь он твердо намеревался взять реванш.
Отец пригласил к себе Туполева и стал допытываться у него, насколько безопасен полет на новом лайнере.
Согласно закону, Туполев обязан был отказать. То есть поступить так же, как и в 1956 году, когда он категорически запретил отцу лететь на Ту-104. До подписания сертификата полеты пассажиров по правилам и нашим, и международным недопустимы. На испытаниях случается всякое. И не только на испытаниях. В проверенной тысячу раз конструкции вдруг вылезают дефекты, влекущие за собой гибель машины, смерть людей. После приема в эксплуатацию за подобные происшествия ответ несут подписавшие акт приемки, а сейчас решать предстояло ему одному.
Но теперь это был другой Туполев, былой, оставшийся от сталинских лагерей страх уже не сковывал его волю. К Туполеву вернулась его легендарная привычка брать всю ответственность на себя, не оглядываться на инстанции, руководствоваться не предписаниями, а своими знаниями, опытом, наконец, своей интуицией. Он дал «добро», гарантировал безопасность перелета.
Прощаясь, Туполев пошутил: «Чтобы вам чувствовать себя спокойно, возьмите в поездку моего сына Алешу». Алексей Туполев, сам авиаконструктор, тогда работал его заместителем. Отец рассмеялся: «Будь по-вашему, в Англию мы ездили вместе с вами, а в Америку полетим с вашим сыном». Так в делегации стало на одного члена больше. Однако отец не стал первым государственным деятелем, опробовавшим Ту-114. Его опередил Козлов. На Ту-114 он полетел открывать советскую выставку в США. Сам он предпочел бы неудобство промежуточных посадок на испытанном Ил-18, но снова настоял отец. Он внимательно следил, какую реакцию в американской прессе вызовет появление воздушного гиганта, и по-детски радовался — в аэропорту не нашлось трапа подходящей высоты.
— Вот какие мы! Знай наших, — восхищался отец.
Окружающие дружно поддакивали, выискивали свежие, незатертые слова в превосходных степенях.
Никто не пояснил отцу, что такая длинноногость — вынужденная дань безобразию, творящемуся на земле. Конструкторы стремились убрать моторы повыше, подальше от мусора, камней и иной дряни, которой не должно быть на взлетной полосе, но которая всегда там оказывалась. Гигантские пылесосы двигателей всасывали в себя все, что попадалось; если влетит в заборник камень потверже, то не исключено, что вывалится он через сопло вместе с тем, что останется от лопаток турбин. У Ту-114 добавляли высоту еще и гигантские лопасти винтов. Так он стал самым высоким самолетом в мире.
Я тоже не хотел разочаровывать отца. Он так по-детски радовался, что мне стало жаль лишать его этого удовольствия.
Отец сказал, что возьмет меня с собой. После Великобритании мне вторично предстояло попасть «туда». И не просто за границу, а в Америку, страну, по нашим представлениям, фантастическую, вызывавшую все прошедшие годы замирание сердца от любопытства: что это такое? И вот теперь мне предстояло увидеть все своими глазами.
