Эту кампанию (она получила название «спорь до изнурения») инспирировал ни больше ни меньше вице-президент США Ричард Никсон. Открыть кампанию поручили мэру Нью-Йорка Роберту Вагнеру. После официального обеда, где он выступал в роли хозяина, Вагнер долго поучал Хрущева и других советских гостей, рассказывал о расовой гармонии в Соединенных Штатах, о всеобщем благоденствии — в общем, выставлял свой товар лицом. Однако на рожон не лез, нашу страну не задевал, и отец в ответ только благодушно улыбался.
Никсон счел выступление Вагнера слишком мягким, последовала команда ужесточить давление на гостя. И его ужесточили. Сначала отец делал вид, что не обращает на них внимания, но внутри накапливалось раздражение. Каждое такое слово воспринималось как проявление неуважения к нашей стране, а этого отец терпеть не собирался.
Скандал разразился в Лос-Анджелесе. На вечернем обеде в честь нашей делегации мэр города Нортон Поулсон стал говорить, что СССР якобы намерен уничтожить США, затронул и другие дежурные темы. На сей раз формулировки звучали жестче, чем раньше. Он явно старался вывести гостя из себя — и вывел.
В ответном слове отец взорвался. Он заявил, что как представитель великой державы не потерпит подобного отношения к себе, что США привыкли так обращаться со своими вассалами, но от нас получат должный отпор. Говорил он горячо, громко и долго. Господин Поулсон поеживался, крутя в руках бокал с вином. Зал заинтригованно молчал, ожидая, чем закончится этот спектакль. В заключение отец обратился к члену нашей делегации, авиаконструктору Алексею Андреевичу Туполеву:
— Как наш самолет? Мы можем отсюда немедленно улететь домой? Владивосток ведь тут не очень далеко.
— Самолет готов. Будем во Владивостоке через несколько часов, — ответил Алексей Андреевич.
— Если так будет продолжаться, мы улетим домой, — повторил отец, — столько лет жили без вас и еще проживем. Мы согласны только на равноправные отношения, — закончил он свой экспромт и перешел к протокольному завершению тоста.
Зал гудел, гости комментировали бурное выступление русского премьера.
Весь этот спектакль, казалось, произошел спонтанно — просто взрыв эмоций не очень выдержанного человека. Однако все основывалось на расчете и спокойствии.
После приема делегация, помощники и сопровождавшие лица собрались в обширной гостиной премьерских апартаментов. Все были растеряны и подавлены происшедшим. Отец снял пиджак и сел на банкетку. Следом и мы расположились на диванах и в креслах.
Отец внимательно всматривался в лица, вид его был суров, но в глубине глаз проскальзывали веселые искорки. Он прервал паузу, сказав, что мы, представители великой державы, не потерпим, чтобы с нами обращались как с колонией. Затем он в течение получаса, не очень стесняясь в выражениях, высказывал свое отношение к тому, как принимают нашу делегацию. Он почти срывался на крик. Казалось, ярость его не знает пределов. Но глаза почему-то лучились озорством. Периодически отец поднимал руку и начинал тыкать пальцем в потолок — мол, мои слова предназначены не вам, а тем, кто прослушивает.
Наконец монолог прекратился.
Прошла минута, другая, все растерянно молчали. Отец вытер пот с лица — роль потребовала изрядного напряжения — и повернулся к Громыко:
— Товарищ Громыко, идите и немедленно передайте все, что я сказал, Лоджу.
(Генри Кэбот Лодж, в то время представитель США в ООН, сопровождал Хрущева в поездке по стране от имени президента.)
Андрей Андреевич встал, откашлялся и направился к двери. На и без того неулыбчивом его лице обозначилась мрачная решимость. Он уже взялся за ручку двери, как его жена Лидия Дмитриевна не выдержала.
— Андрюша, ты с ним повежливее!.. — взмолилась она.
Андрей Андреевич никак не отреагировал на эту трагическую реплику, дверь за ним беззвучно затворилась.
Я взглянул на отца. Он прямо-таки ликовал: реакция Лидии Дмитриевны свидетельствовала, что речь удалась.
Лодж немедленно доложил обо всем президенту. Эйзенхауэр возмутился, «этот сукин сын Поулсон портил ему всю обедню». Он, видимо, не знал, что «обедню портит» не Поулсон, а его собственный вице- президент. Поостыв, Эйзенхауэр попросил Лоджа по возможности сгладить последствия, а на будущее он примет меры сам.
На следующий день мы приехали в Сан-Франциско. Наших хозяев, казалось, подменили: лица дружелюбны, ни одного обидного слова.
Настроение Джорджа Кристофера, мэра Сан-Франциско, совпадало с мнением президента, который позвонил ему накануне ночью и предупредил: гостей надо принять приветливо. Лед растаял уже на вокзале. Отец вышел из вагона настороженный — мало ли что еще придумают американцы? После вчерашнего происшествия он никак не мог успокоиться. Заметив, что гость не в лучшем настроении, Кристофер решил взять быка за рога. Пожав руку отцу, он подчеркнуто внимательно огляделся и без улыбки спросил: «А где ваш босс, господин председатель?» Отец удивленно вскинул на него глаза. Широко улыбаясь, Кристофер, указывая на стоявшую поодаль свою жену, она держала большой букет роз в руках, продолжил: «Мой босс ожидает вашего. Ведь мы только притворяемся важными шишками, вся власть в их руках».
Отец расплылся в улыбке. В этот момент в дверях вагона показалась мама. Дальше все шло как по писаному, и не только в Сан-Франциско, но и в течение всей остальной поездки.
С того памятного дня и возникла взаимная симпатия у Хрущева и Кристофера. Они обменивались поздравлениями к праздникам, сувенирами. Не изменилось его отношение к отцу и после отставки.
Когда мы встретились в «Национале», господин Кристофер тепло вспоминая об отце, очень сожалел, что не смог попасть на похороны, передал свои соболезнования нашей семье. На всю жизнь я сохранил теплые воспоминания о сердечности мэра Сан-Франциско. Авторучку, которую он так и не успел подарить отцу, я храню как знак дружбы между этими двумя людьми, между нашими странами…
Вскоре после смерти отца маму переселили в Жуковку — совминовский дачный поселок неподалеку от Петрова-Дальнего. Там среди других пенсионеров она провела остаток своей жизни.
Мама похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с отцом. В последние годы, когда ноги совсем отказывались ей служить, она редко посещала его могилу, всего два-три раза в году. «Похорони меня здесь», — просила она, показывая на место под посаженными мною березами.
Честно говоря, я не надеялся, что это получится.
К тому времени процедура захоронения на Новодевичьем кладбище очень усложнилась. Требовалось специальное решение Секретариата ЦК. Максимум, на что я позволял себе надеяться, — это захоронение урны в могилу отца.
Помог случай. В момент ее смерти, 9 августа 1984 года, Генеральный секретарь ЦК КПСС Черненко ушел в отпуск, и в Москве «на хозяйстве» находился Михаил Сергеевич Горбачев. На просьбу о захоронении мамы рядом с отцом, с которой я обратился к управляющему делами ЦК КПСС Н. Е. Кручине, через полтора часа был дан положительный ответ.
Глава шестая
Памятник
В первый раз я подумал о памятнике по дороге на кладбище. Мысль прочно засела в голове. После похорон мы оказались в одной машине с Вадимом Труниным, и я спросил его мнение. Он, долго не раздумывая, сказал, что единственный скульптор, о котором стоило бы говорить, — Эрнст Неизвестный.
О Неизвестном я тогда почти ничего не знал. Мой мир был миром ракет, спутников, удачных и аварийных пусков. Конечно, и до меня докатывались отзвуки столкновений в Манеже,[77] где отец громил «абстракционистов», но эти шумные баталии меня не слишком интересовали.
Когда Вадим назвал Неизвестного, я вспомнил о Манеже, но как о художнике я о нем не знал ничего. В
