одном был убежден — надгробие надо заказать настоящему мастеру, чтобы образ отца не оставлял людей равнодушными.
Слова Вадима запали в душу, хотя я сильно сомневался в реальности воплощения идеи в жизнь и потому сказал Трунину, что Неизвестный едва ли возьмется. Ведь отец обидел его и его друзей в Манеже. Да он просто может выгнать меня. По сути дела, я предлагал ему сделать памятник своему противнику.
Трунин не согласился, заявив, что Неизвестный — глубоко интеллигентный человек. Он объективно подходит к личности Хрущева, ценит его роль в нашей истории. Те события, конечно, не забылись, но теперь они отошли на второй план и оцениваются несколько иначе. Я промолчал. Как ни хотелось согласиться, но до конца Вадим меня не убедил.
— Если хочешь, я могу позвонить ему, — предложил Трунин. — Если он откажется, ты вообще с ним связываться не будешь, а согласится — съездишь к нему. Я уверен — вы договоритесь…
На поминках я спросил о том же Юлю младшую.[78] Она у нас считалась экспертом в области культуры. Она думала недолго, почти дословно повторив слова Трунина, заявила, что, видимо, единственный человек, о котором имеет смысл говорить, это Неизвестный. Многие считают его лучшим скульптором в стране.
Когда два порознь спрошенных человека говорят одно и то же, это, согласитесь, не случайно. Я решил обратиться к Неизвестному и стал ждать сигнала от Трунина, который, как назло, куда-то запропастился.
В это время спонтанно возникла еще одна кандидатура — Зураб Константинович Церетели. Его имя гремело: восходящая звезда! Мы с ним познакомились недавно и, казалось, испытывали взаимную симпатию. Вскоре после похорон отца мы встретились в доме общих знакомых. Наши места за столом оказались рядом. Я, конечно, спросил его совета.
Он загорелся и сразу же заявил, что сам возьмется за это дело. Церетели предложил завтра же поехать на кладбище, чтобы посмотреть все на месте. Он готов немедленно приступить к работе.
Я, честно говоря, смутился и промямлил о своих планах относительно Неизвестного.
— Отличная идея, — обрадовался Церетели. — Я с удовольствием буду работать вместе с ним.
На следующее утро мы поехали на Новодевичье. Зураб обошел могилу, все внимательно осмотрел, промерил шагами расстояние до дорожки, до стены, остался доволен, объявив, что нам повезло, поскольку вокруг нет могил. Тут можно поставить настоящий памятник. Потребуется площадка примерно пять на шесть метров. В тот день он уезжал домой и пообещал по приезде в Тбилиси набросать первый вариант. Через неделю Церетели собирался вернуться и обсудить со мной проект. Мне предстояло за это время решить вопрос с площадкой.
На том мы расстались, весьма довольные друг другом. Расстались, как позднее выяснилось, навсегда…
Тогда же я, полный энергии, ринулся в битву за участок пять на шесть метров. Проблема оказалась много сложнее, чем я думал. Изменить стандартный размер участка не мог и не хотел никто. Я ходил по кабинетам, дни летели за днями. И невдомек мне было, что, пока я обивал пороги, в дело включались все новые действующие лица.
От Трунина так никаких известий и не поступало, с Неизвестным связь я не наладил, а тем временем мои неуверенные шаги где-то проанализировали, сделали выводы, приняли решения, и… последовали действия.
Не прошло и двух дней после нашего похода с Церетели на кладбище, как через одну хорошую знакомую меня предостерегли.
— Я хочу тебя по-дружески предупредить, — начала она. — ТАМ тобой недовольны. У них о тебе сложилось не лучшее мнение после опубликования мемуаров твоего отца в Америке. Они считают, что ты их обманул. Прикинулся простаком, даже глуповатым, а на самом деле оказался хитрецом.
— Совершенно не понимаю, почему ОНИ так обо мне думают. Я всегда откровенно отвечал на все их вопросы, — возразил я.
— Ну хорошо, — отмахнулась она. — А сейчас? Решил поставить памятник отцу — это естественно. Но это же Хрущев! Ты же, с одной стороны, хочешь пригласить Неизвестного — художника, которого он ругал, а с другой — грузина Церетели. Такое сочетание явно неспроста.
Я удивился: подобное толкование мне в голову не приходило.
— Тебе не надо разговаривать с Неизвестным. — Знакомая, понятно, передавала чужие рекомендации. — Самое лучшее — пойти в Союз художников, там порекомендуют толкового скульптора. Кто знает, справится ли Неизвестный с такой сложной работой, а политический резонанс получится нехороший. Он вообще любитель скандалов, а зачем тебе скандалы? Зачем неприятности с властями? Кстати, сможешь в Союзе посоветоваться и насчет Неизвестного. Может быть, они как раз его и порекомендуют, — предложила приятельница.
Полученные советы вызвали у меня мало энтузиазма. Однако от них нельзя было просто отмахнуться. После истории с мемуарами раздражать столь могущественную организацию, как Комитет государственной безопасности, честно говоря, не хотелось.
Я решил посоветоваться с Серго. Оказалось, он знаком с Неизвестным и готов немедленно позвонить ему. Что же касается «дружеских» предупреждений, тут Серго был категоричен:
— Плюнь на них, они тебя заведут неизвестно куда. У вас противоположные цели: ты хочешь сделать отцу хороший памятник, а им главное — не допускать работы, выделяющейся на общем сером фоне. Представь, ты придешь в Союз, тебе порекомендуют скульптора, который тебя не устраивает. Тебе придется с ними спорить, конфликтовать, попадешь в невыгодное положение. А сейчас ты придешь к Неизвестному просто как заказчик, сын своего отца. Без сомнения, насчет него в Союзе ты получишь отказ, и положение станет совсем другим. И если ты все-таки решишься, придется действовать вопреки рекомендациям Союза, а это конфликт.
С ним нельзя было не согласиться. Я решил, не откладывая, связаться с Неизвестным. Серго набрал номер и начал было рассказывать о моих проблемах, но Неизвестный перебил его:
— Не надо лишних слов. Мне уже звонил Трунин, и я ему ответил, что с удовольствием встречусь с Сергеем Никитичем. Я настроен принять его предложение.
На следующий день мы с Серго отправились в мастерскую. Она располагалась в небольшом одноэтажном домике неподалеку от нынешнего спортивного комплекса на Олимпийском проспекте. Сейчас домика нет — его снесли.
Потоптавшись по двору, нашли нужную дверь. Постучали и вошли, очутившись в маленькой прихожей. На полу стояла скульптура. Скажу по правде, тогда она мне не понравилась. Как выяснилось, называлась она «Орфей, играющий на струнах своего сердца». Я был твердым воспитанником социалистического реализма, и главным мерилом художественности для меня были и остаются качество исполнения и, естественно, похожесть. А тут не было ничего подобного, да еще и разорванная грудь. Так не бывает, подумал я. Впрочем, в тот момент я решил со своими оценками не высовываться.
Из маленькой комнаты вышел хозяин — плотный человек небольшого роста лет пятидесяти. По первому впечатлению запомнились его кряжистая устойчивость, пронзительные глаза и тонкая полоска усов над верхней губой. Встретил он нас приветливо.
Помещение оказалось невелико. Собственно мастерская — комната метров тридцать пять — сорок, и две подсобные комнатки метров по восемь-десять. В той, куда пригласил нас хозяин, стояли диван, застеленный солдатским сукном, два книжных шкафа, стол, пара стульев. Вот и все убранство. По стенам висели картины. В другой комнате, похожей на коридор, стоял верстак и лежали разные приспособления для отливки, сварки и еще чего-то, мне тогда непонятного.
Я впервые попал в мастерскую скульптора. Было, конечно, очень интересно.
Познакомившись, Эрнст Иосифович, пригласил нас посмотреть работы. Середину комнаты занимал макет невероятного по моим понятиям здания: в центре — голова человека и стремительно отходящее от нее крыло с рельефами-символами, лицами людей.
— Это проект «Дома мысли» — центрального здания в Академгородке в Сибири, — пояснил Эрнст Иосифович. — При вашем отце мне долго не давали работать, потом, наконец, разрешили. Проект утвердили в 1964 году, а теперь он опять задвинут далеко.
Под потолком по всему периметру стен висели рисунки — единственная цветная композиция,
