Преддверие
С Алексеем Владимировичем Снеговым я познакомился в начале шестидесятых, через несколько лет после его возвращения из лагеря в Москву. В то время он уже отошел, а вернее, его «отошли», от службы. Жил он с женой Галиной и маленькой дочкой на Кропоткинской улице (сейчас Пречистенка).
В тот период Снегов работал над острыми вопросами истории нашей страны и Коммунистической партии, занимался тем, что сейчас называют ликвидацией «белых пятен». Уже прошел XXII съезд партии, тело Сталина вынесли из Мавзолея, но не рискнули нести далеко и закопали тут же, у Кремлевской стены. И эта двойственность была во всем. Страна с трудом произносила словосочетание «культ личности».
А еще несколько лет назад его просто не знали. Когда формировалась комиссия Поспелова для предварительного анализа событий, происходивших в тридцатые годы, отец впервые произнес эти слова: «культ личности». Естественно, стали искать в первоисточниках, в трудах Карла Маркса и Владимира Ленина, нет ли там чего-нибудь подходящего к случаю, и, конечно, нашли соответствующие цитаты.
Помню, дело было в выходной, на даче. Отцу принесли портфель с бумагами, откуда он достал тоненькую серо-голубую папку с подборкой из классиков. Отец попросил меня прочитать вслух мысли Маркса об опасности и недопустимости возвеличивания вождя.
Я начал с заголовка: «Карл Маркс о культуре личности».
Над ошибкой посмеялись, а ведь, если вдуматься, в этой опечатке мало смешного: чтобы осмыслить происходившее, нужны были годы и годы.
Тогда и поразил меня Снегов, доказывавший, что нет отдельных ошибок и заблуждений Сталина, все происшедшее — плод его преступной политики. Снегов замахнулся не только на догмы «Краткого курса истории ВКП(б)», но и на всю канонизированную историю.
Алексей Владимирович написал несколько статей по истории, в том числе о позиции Сталина по вопросу явки Ленина в суд летом 1917 года и о трагическом самоволии Сталина и Ворошилова, что явилось одной из причин поражения Красной Армии в Польше во время войны 1920 года. Сегодня эти материалы встали бы в ряд с себе подобными. Тогда же они производили эффект разорвавшейся бомбы.
Сталинисты делали все, чтобы его исследования не увидели свет. Против Снегова сплотились теоретики и практики во главе с Михаилом Андреевичем Сусловым, главным идеологом, и заведующим отделом пропаганды ЦК КПСС Леонидом Федоровичем Ильичевым. Ведь это они писали «историю», от которой Снегов не оставлял камня на камне, обвиняя их в фальсификаторстве.
В борьбе с консерваторами Снегов мог рассчитывать на поддержку лишь Хрущева и Микояна, в чьей честности он не сомневался. Официальным путем до высокого начальства добраться было трудно, помощникам Хрущева он не доверял, а Владимира Семеновича Лебедева, ведавшего в аппарате Хрущева вопросами, связанными с идеологией, просто считал человеком Суслова и скрытым сталинистом.
Последовавшие события показали, что Снегов в отношении Лебедева заблуждался, но тогда он не сомневался в своей правоте.
Через сына Анастаса Ивановича Микояна Серго Снегов вышел на меня. Серго, историк по профессии, несколько раз встречался с ним, передавал статьи Снегова Микояну, но дело не двигалось.
Как-то Серго предложил мне отправиться к Алексею Владимировичу, обещав познакомить с какими-то уникальными материалами о Сталине, которыми тот располагал. Я, конечно, согласился.
Дверь нам открыл невысокий, суховатый, очень подвижный человек с пронзительным суровым взглядом. Лет ему, видимо, было немало, но седина едва тронула густую черную шевелюру.
Поскольку я был молод, мне он казался довольно старым.
Квартира его была завалена книгами, рукописями, журналами, просто бумагами. Они лежали на полках, на столе, на стульях, кучами на полу.
Хозяин пригласил нас в кабинет, принесли чай. Алексей Владимирович сразу вывалил на нас гору информации о Сталине и его методах, о современных сталинистах. Он бил в одну точку: сталинизм не сломлен, XX съезд — это лишь начало, впереди долгий и трудный путь, на котором нас ждут не только победы.
Поражали его подвижность, энергия, способность вспыхнуть и без оглядки броситься в бой за правое дело.
Рассказывал Снегов и о себе. В революцию Алексей Владимирович, тогда Алеша, пришел молодым пареньком. Судьба бросала его с места на место. В те годы он и встретился сначала с Микояном, а позднее на Украине с никому не известным Хрущевым. Потом жизнь развела их. Карьера отца пошла вверх. Снегов же продвигался по служебной лестнице значительно медленнее.
Наступил 1937 год. Алексей Владимирович, в то время секретарь одного из обкомов, был репрессирован, прошел через все круги следственного ада, но так никого и не назвал. Получив в итоге двадцать пять лет, он исчез из жизни и Хрущева, и Микояна.
В оккупации фашисты заживо сожгли его мать как мать активного коммуниста. А Снегов сидел в лагере как враг народа и иностранный шпион. Закончилась война, но на его судьбе это никак не отразилось.
Но вот пришел 1953-й…
В марте умер Сталин, к власти рвался Берия. Снегов был хорошо знаком с ним. Вместе они работали в Закавказье в первые годы Советской власти. Пересекались пути и позднее. Но близости между ними никогда не было: друг друга они не любили. Снегов многое знал о Берии, в том числе и такое, о чем Лаврентий Павлович предпочитал не вспоминать. Знал он и о службе Берии у мусаватистов в Гражданскую, помнил кровавую историю его возвышения в Грузии, не забыл о книге «историка» Берии, переворачивающей с ног на голову революционное прошлое Закавказья.
Несмотря на подобные знания, Снегов каким-то чудом остался в живых.
Летом 1953 года Берию арестовали. Готовился суд, следствие искало свидетелей. Их почти не осталось. О прошлом обвиняемого могли рассказать единицы.
Тут-то и вспомнили о Снегове. Его нашли в лагере, срочно доставили в Москву. На процессе снова встретились жертва и палач…
Суд свершился. Берию расстреляли.
Тем не менее судьба свидетеля обвинения сложилась непросто. Новым Генеральным прокурором СССР был назначен Роман Андреевич Руденко, когда-то близкий друг Снегова. Заключенного Снегова под конвоем доставили в прокуратуру, и они встретились.
В разговоре Руденко упорно избегал главного, но наконец, пряча глаза, спросил Снегова, что он мог бы для него сделать.
Алексей Владимирович, по его словам, в ответ только удивленно поднял голову.
Тогда Руденко стал объяснять ему, что закон един для всех. Снегов осужден, и никто приговора не отменял. Ему предстояло возвращение в лагерь. В конце концов Руденко предложил Снегову сохранить до освобождения записи Алексея Владимировича.
Снегов был ошеломлен…
Записи свои он отдал, и Руденко спрятал их в свой личный сейф. Там, в сейфе Генерального прокурора, и пролежали дневники заключенного Снегова больше двух лет.
Сам же он… отправился досиживать. В пересыльной тюрьме, рассказывал Алексей Владимирович, его едва не убили уголовники. Время, казалось, остановилось. Вести с воли приходили редко, а так хотелось знать, что там происходит? Почему их не освобождают? Неужели все осталось по-прежнему?
Наконец наступил 1956 год. В феврале предстоял XX съезд партии. В качестве гостей отец решил пригласить старых коммунистов, уцелевших после сталинских чисток. Когда помощник показывал ему список гостей, отец вдруг вспомнил о Снегове. Никто не рискнул сказать ему, что Снегов досиживает свой срок, полученный в 37-м.
Бросились искать. Прямо из тюрьмы голодного и обросшего Алексея Владимировича доставили в Москву. Тут заменили лагерную робу на добротный костюм, выдали гостевой билет в Кремль. О недосиженном сроке больше, понятно, не вспоминали…
После съезда отец не выпускал Снегова из поля зрения.[1] С такими людьми, как Алексей Владимирович Снегов или Ольга Григорьевна Шатуновская, он связывал серьезные надежды в деле ломки старого аппарата. Ему нужны были единомышленники.
