привале. Хвороста кругом в тайге было достаточно, растопили мы печку, набрали в котелки воды (памятуя тяжелое положение с посудой на пароходе, каждый из нас запасся на Магаданской пересылке большой жестяной консервной банкой, благо их там на свалке было достаточно, наиболее хозяйственные даже приладили к ним ручки из проволоки) и поставили кипятить. Кружки, которые продавали в ларьке Магаданской пересылки, тоже были почти у всех. Печь быстро нагрелась, и минут через сорок мы уже пили чай с конфетами: на Магаданской пересылке продавали самые дешевые – «подушечки».
В это время в дверях нашего барака появился здоровенный верзила в несколько необычной для нашего глаза экипировке: на голове черная суконная шапка об одном ухе, на грязнейшую, почти коричневого цвета, нательную рубаху надета рваная распахнутая телогрейка, вся в дырках, из которых торчали клочья ваты, такой же кондиции ватные брюки. На телогрейке и брюках явно виднелись следы ожогов, наверно, этот человек грелся у огня, не очень-то заботясь о сохранности своей одежды, на ногах какие-то опорки, прямо на босу ногу, без портянок, оторванные подметки подвязаны проволокой, из носков обуви виднелись посиневшие пальцы ног. Физиономия – распухшая, волосы, усы и борода, видимо, не менее трехмесячной давности, всклокочены, и торчат в них куски соломы, судя по всему, этот человек до прихода сюда валялся на соломе и не позаботился о приведении своей внешности в надлежащий порядок, одним словом, вид у нашего гостя был такой, что даже горьковские босяки из пьесы «На дне» по сравнению с ним были «джентльменами комильфо».
Личность, стоя в дверях, прохрипела простуженным басом: «Что, новенькие?» и, не дожидаясь ответа, продолжала: «Разрешите представиться: бывший солист Харьковской оперы Абалмасов». Мы буквально опешили, у каждого в голове мелькнула мысль: неужели человек и даже, по-видимому, очень культурный и интеллигентный, может здесь дойти до такого состояния? Неужели и мы станем здесь такими же? Холодок пробежал по коже, и Колыма уже перестала казаться столь привлекательной. Поняв, о чем мы думаем, Абалмасов сказал: «Чего удивляетесь? Я здесь уже третий год и, как видите, пока еще живой. Считаю, что мне повезло».
Мы пригласили его отведать нашего чаю, на что он охотно согласился. Прихлебывая горячий чай и посасывая конфеты (зубов у него почти не было, и разгрызть конфету он не мог), Абалмасов интересовался новостями с воли. Выпив две кружки чаю и закурив цигарку махорки, он погрузился в нирвану.
Мы уже немного привыкли к необычному виду нашего гостя, и Данишевский полушутя обратился к нему с вопросом, чем же он может доказать, что действительно был солистом оперы? Абалмасов поднялся и прохрипел: «Намек понял! Короче говоря, вы просите меня тряхнуть стариной. Хорошо, я вам спою единственную подходящую к данным условиям арию». И запел арию Мефистофеля из «Фауста» Гуно: «На земле весь род людской…». Абалмасов сразу преобразился: куда девалась хрипота? Чистый, прекрасно поставленный бас. Не портило Абалмасова даже надетое на нем тряпье! Перед нами стоял настоящий артист, во фраке с пластроном и с белой астрой в петлице! Все сильнее становились чарующие звуки арии: «Люди гибнут за металл», – со слезами в голосе, протягивая вперед руки, гремел Абалмасов; видимо, он очень хорошо пережил эти страшные слова. Как зачарованные слушали мы это чудесное исполнение, у многих на глазах появились слезы. Как можно было губить такой талант? Нет названия такому преступлению, и нет за него достаточного наказания. Ох, Джугашвили-Джугашвили! Нет и не будет тебе прощения никогда.
Только окончил Абалмасов пение и обессиленный опустился на нары, как в дверях появились люди в военной форме, а впереди молодой парень в штатском, лет так тридцати, как потом оказалось – начальник прииска. Вошедшие поздоровались, а начальник тут же с иронией произнес: «А! Абалмасов уж здесь? И уже, конечно, проводит агитацию за срыв золотодобычи!» Осведомившись, когда мы прибыли и сверившись с имевшимся у него списком, начальник передал нас присутствовавшим в его свите нарядчикам. Те уже более подробно познакомились с нами, записали все данные, вплоть до специальности, в особые карточки и, предупредив, что мы зачислены в бригаду Коломенского, разрешили идти ужинать, но велели не забывать, что завтра после общего сигнала «подъем» и завтрака все мы обязаны выйти на работу.
3
Нарядчики ушли, а мы отправились к уже знакомой кухне на ужин. Насчет харчей здесь было неплохо, ведь Колыма кормилась промывочным сезоном, и в это время, для того чтобы зэки могли бы хоть кое-как двигаться, работали-то по четырнадцать часов в сутки, без выходных, – их приходилось подкармливать. Меню, правда, однообразное: суп – густые макароны с мясными консервами – и каша, или те же макароны, только погуще, но и того и другого от пуза. Бочки с соленой рыбой, горбушей и иваси, стояли около столовой и брать ее можно было сколько угодно.
Существовали среди работяг и так называемые рекордисты, которые выполняли норму на 125 % и больше. Как правило, это была туфта: либо у работяги был блат с бригадиром и учетчиком и те записывали ему лишние тачки выработки, либо несколько человек сговаривались часть своих тачек записывать на одного из них, и он становился рекордистом. Практически выполнить норму не то что на 125 %, но и на 100 % было невозможно, потому что эта норма бралась из общесоюзных расценок, где грунт был легче, а также из расчета восьмичасового рабочего дня здорового, нормально живущего и нормально питающегося человека, всю жизнь занимающегося физическим трудом. Здесь же на Колыме грунт был очень тяжелый – галька, оттаявшая из вечной мерзлоты, рабочий день четырнадцать часов, а союзные нормы пересчитывались механически без учета полной изможденности людей, в подавляющем большинстве на воле не занимавшихся физическим трудом, да еще и истощенных зимней голодухой. (С окончанием промывочного сезона нормы питания зэков резко снижались.) Бытовые условия – бараки с нарами застланными сеном, немаловажным фактором были гнус и комары, буквально заедавшие людей, причем не спасали никакие накомарники; да и питание, хотя оно и было обильным, но уж очень низкокалорийным: ни свежего мяса, ни овощей и в помине не было. Так что все победные реляции о перевыполнении планов, исходившие от начальства, были сплошной липой и служили лишь для получения начальством премий и оправдания выдачи повышенных пайков зэкам. Все это сходило с рук, потому что запасы золота на Колыме были очень велики, и эксплуатировать их можно было сколь угодно варварски, все окупалось, это ведь не Клондайк. Рабочая сила – дармовая и в неограниченном количестве, этапный морской путь из Владивостока в Нагаево работает с полной нагрузкой, правда, обратно возвращается очень мало людей, да и те полуживые инвалиды. Но несмотря на все, план есть план и выполнять его лагерное начальство обязано во что бы то ни стало.
Промывочный сезон на Колыме короток, три – три с половиной месяца, и за это время из зэков надо выжать все, на что они способны, и даже больше. Раньше, когда в лагерях существовали так называемые зачеты, то есть если зэк образцово трудился, то один день заключения ему считался за два, а то и больше, и люди старались, рвали пупки, так как впереди маячила надежда поскорее вырваться из этого ада, начальству было легче, сейчас же зачеты отменили. Никакой надежды у людей не было, а от звонка до звонка на Колыме все равно не протянуть. Работать стали хуже. Начальству тоже стало тяжелее: ущемлять пайком – перемрут все, и так-то голодную зиму переживают немногие. А выработку сверху требуют, вот и придумывают всяких там рекордистов: рекордистам в обед сверх положенного давали по три больших пирожка из белой муки с изюмом. Находились, правда в очень небольших количествах, недавно прибывшие особо здоровые люди, которые старались честно заработать эти пирожки, но таких было мало и их хватало ненадолго. Подавляющее же большинство зэков норм не выполняли, а уж тут хоть 40 % нормы, хоть 90 %, та же пайка – 1,2 кг хлеба и «приварок». А пироги? – да бог с ними, можно обойтись и без них. А если уж находились особо желающие полакомиться пирогами, то они мухлевали: три-четыре человека, оставляя себе 30–40 % выработки, остальное отдавали одному из них и, сделав его рекордистом, пирожки съедали сообща. Такова была ситуация с кормежкой зэков и работой летом 1939 года на прииске Скрытый.
Поужинав, мы отправились отдыхать и сразу же уснули как убитые. Утром, еще до восхода солнца, нас разбудил звон рельса, по которому ударяли железной палкой. Это означало общий подъем. На туалет, завтрак и построение полагался час. Сам прииск был километрах в двух от лагеря, и часов в шесть утра мы уже были на месте работы.
Еще в лагере мы представились своему бригадиру – Коломенскому. Это был среднего роста, коренастый парень лет тридцать, с типичной физиономией уголовника. Сроку он имел в совокупности лет на пятьдесят и потому был вечным зэком. Как бригадир он был освобожден от работы, получал рекордный паек и еще пользовался подношениями от подопечных. Были и такие, что отдавали ему последний рубль из денег, полученных за продажу вольных вещей, лишь бы не замечал, что они сделали небольшой перерыв в
